Неточные совпадения
Звала себя «благородною» и потому шляпки носила да чепчики, шлялась по дворянским домам и чиновничьим, но,
не видя там большого припеку, нисходила
своими посещеньями до «неблагородных», даже до
самых последних мещан.
— Это гулена-то, гульба-то, — молвила Макрина. — Да у нас по всем обителям на общу трапезу ее составляют. Вкушать ее ни за малый грех
не поставляем, все едино что морковь али свекла, плод дает в земле, во
своем корню. У нас у
самих на огородах садят гулену-то. По другим обителям больше с торгу ее покупают, а у нас садят.
Целый ряд баржéй стоял на Гребновской с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько в пути караван его, оттого и стоял он позадь других, чуть
не у
самого стрежня Оки. Хозяева обыкновенно каждый день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей, что стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча. В первый еще раз плыл он на
свой караван.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал
свое Смолокуров. — Говорить даже про него
не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался.
Не поверишь, Зиновий Алексеич, как
не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до
самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук
не сойдет.
— Опять же и то взять, — опять помолчав, продолжал
свое нести Фадеев. — Только что приказали вы идти каждому к
своему месту, слепые с места
не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы с видами, те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам…
Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но
не ответил ни слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен
не был, но, обожая
свою Дуню,
не мог равнодушно сносить
самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели
не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Дом же господарский, гнездо
свое семейное свил Зиновий Алексеич чуть
не на
самом краю так называемых Гор, в раскинувшемся привольно по правому берегу Волги, красиво обстроенном Вольске.
Сами в Астрахани сидели, ровно ни в чем
не бывало, медали, кресты, чины за усердие к общей пользе да за пожертвования получали, а, отправляя пятаки к кизильбашам, нагревали
свои руки вокруг русской казны.
Бо́йки и резвы в
своем Вольске они выросли, а теперь сидят себе да помалкивают, боясь слово сказать, сохрани Бог
не осмеяли бы, а у
самих сердце так и щемит, так и ноет — расплакаться, так в ту же пору…
Молодой человек был смущен
не меньше Татьяны Андревны. Мнет соболью
свою шапку, а
сам краснеет.
Не спал,
не грезил — и вдруг очутился середь красавиц, каких сроду
не видывал, да они же еще
свои люди, родня.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще
не было.
Сами видели вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч… Чем бы в согласье вступать, он уж со
своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго
не забудет. А ни́што!..
Не чванься, через меру
не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку
не стало, ровно воевода какой — курице
не тетка, свинье
не сестра!
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь
сам ты знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего
не разумею. По хлебной части дело подойди, маху
не дам и советоваться
не стану ни с кем,
своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?..
Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что
не так, в ответе перед ним будешь.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после бы от Меркулова
не было нареканья…
Сам понимаешь, что дело мое в этом разе
самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне
свой человек, тогда бы еще туда-сюда;
свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
Только что ушел Смолокуров, спешными шагами прошла к мужу Татьяна Андревна и рассказала ему
свои догадки. Изумился Зиновий Алексеич, но решил пока в это дело
не мешаться, и если
сама Наташа
не заведет речи про Веденеева,
не говорить об нем ни полслова.
До железной дороги городок был из
самых плохих. Тогда, недалеко от пристани, стояла в нем невзрачная гостиница, больше похожая на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с Волги на Дон возили. Постояльцам, кои побогаче, хозяин уступал комнаты из
своего помещенья и, конечно, оттого внакладе
не оставался. Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.
— А что, князь,
не слыхать в
самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? — спросил он, когда татарин кончил песню
свою.
— Хоша бы насчет племянненки — конечно,
не жила она в обители, погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее
не из кельи, а на гулянке, опять же и всю эту самокрутку
сам родитель для дурацкой, прости Господи, потехи
своей состряпал…
И
не стерпела всегда сдержанная в
своих порывах Манефа… Крепко прижала она к сердцу Фленушку и
сама зарыдала над ней.
— Призовешь ли ты мне Бога во свидетели, что до
самой своей кончины никогда никому
не откроешь того, что я скажу тебе… По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и ни-ни?
— Полно-ка, полно, моя доченька!..
Не надрывай сердечушка, родная моя!.. — Так говорила Манефа,
сама обливаясь слезами и поднимая Фленушку. — Успокой ты себя, касатушка, уйми
свое горе, моя девонька, сердечное ты мое дитятко!..
— Дай тебе Господи! — молвила Манефа. — Будешь богат —
не забудь сира, нища и убога, делись со Христом
своим богатством… Неимущему подашь —
самому Христу подашь. А паче всего в суету
не вдавайся,
не поклонничай перед игемонами да проконсулами.
— Это, матушка, от
самого от меня, — промолвил он. — Досель из чужих рук глядел, жертвовал вам
не свое, а дядино. Теперь собственную мою жертву
не отриньте.
— Что ж?.. Матушке
свое, а нам
свое… — резко ответил Петр Степаныч. —
Сама говоришь, что
не долго ей жить… Ну и кончено дело — она помрет, а наша жизнь еще впереди…
— Полноте!.. Как это возможно! — вступился Феклист. — Ни вашего приказанья, ни ваших милостей мы
не забыли и в жизнь
свою не забудем… А другое дело и опасаться-то теперь Чапурина нечего — славит везде, что
сам эту свадебку состряпал… Потеха, да и только!..
— Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич, — с озабоченным видом
свое говорил Веденеев. — То дело от нас
не уйдет, Бог даст, на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь
не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и
сам теперь, признаться, вижу,
не надо бы мне было с ним связываться.
При
самом лучшем урожае у сосновцев
своего хлеба дольше Великого поста никогда
не хватало, и нужда заставила их приняться за промыслá — все-таки подспорье убогому хозяйству.
Своего хлеба теперь у него
не только до
самой нови на прожиток становилось, но оставалось и бычкам на зимний корм.
— Сам-от нет,
сам, слышь, и день и ночь за работой, и хозяйка
не ходит, от дому-то ей отлучаться нельзя. Опять же Христа ради сбирать ей и зазорно — братá она из хорошего дома,
свои капиталы в девках имела, сродники, слышь, обобрали ее дочиста… А большеньки ребятки, говорили бабенки, каждый, слышь, день ходят побираться.
Не надивуется Пелагея Филиппьевна сладким речам первой по деревне зубоскальницы, злой пересмешницы,
самой вздорной и задорной бабенки. С той поры как разорились Чубаловы, ни от одной из
своих и окольных баб таких насмешек и брани они
не слыхивали, таких обид и нападок
не испытывали, как от разудалой солдатки Арины Исаишны. А сколько ребятишки терпели от ее ехидства.
Да что об этом толковать — теперь у нас
своя земелька, миру кланяться нé пошто, горлодеров да коштанов ни вином, ни чем иным уважать
не станем, круговая порука до нас
не касается, и во всем нашем добре мы
сами себе хозяева; никакое мирское начальство с нас теперь шиша
не возьмет.
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком
сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще
не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со
своими замечаньями.
Не смолоченный хлеб на гумне люди веют,
не буен ветер, доброе зерно оставляя, летучую мякину в сторону относит, — один за другим слабосильные бойцы поле покидают, одни крепконогие, твердорукие на бою остаются. Дрогнула, ослабела ватага якимовская, к
самой речке миршенцы ее оттеснили. Миршенские старики с подгорья радостно кричат
своим...
— Эти книги теперь очень редки, — заметила Марья Ивановна. — Иные можно купить разве на вес золота, а пожалуй, и дороже. А иных и совсем нельзя отыскать.
Сам Бог их послал тебе… Вижу перст Божий… Святый дух
своею благостью, видимо, ведет тебя на путь истинного знания, к дверям истинной веры… Блюди же светильник, как мудрая дева,
не угашай его в ожидании небесного жениха.
А Меркулов с Веденеевым, как только поженились на дочерях вашего благоприятеля Зиновья Алексеича Доронина, так
свои капиталы и женины приданые деньги да и тестевых, может, половину, а пожалуй, и больше, вкупе сложили и повели в Астрахани дела на
самую большую руку, никто таких больших делов
не запомнит.
Сам Доронин тут ни при чем, для того что
сами вы, отец наш и благодетель, по
своей прозорливости лучше меня, неразумного, знать изволите, что рыбного дела он смыслом
своим обнять
не годится.
— Девица она, видите, уж на возрасте, пора бы и
своим домком хозяйничать, — продолжал Марко Данилыч. —
Сам я, покамест Господь грехам терпит, живу, да ведь никем
не узнано, что наперед будет. Помри я, что с ней станется?
Сами посудите… Дарья Сергевна нам все едино что родная, и любит она Дунюшку, ровно дочь, да ведь и ее дело женское. Где им делами управить? Я вот и седую бороду нажил, а иной раз и у меня голова трещит.
А ежели Субханкулов скажет, что Мокея Данилыча надо у
самого хана выкупить, а он дешево
своих рабов
не продает, так вы молвите ему: а как же, мол, ты, Махметушка, два года тому назад астраханского купеческого сына Махрушева Ивана Филипыча с женой да с двумя ребятишками у хана за сто, за двести тиллэ выкупил?
Сам Бог вселяется в них, и что они ни говорят, что ни приказывают, должно исполнять без рассужденья, потому что они
не свое говорят, а вещают волю Божию.
—
Сама не знаю и домыслиться
не могу, что за сокровенные тайны, — в недоумении разводя руками, отвечала Дарья Сергевна. — А сдается, что тут что-то недоброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного. В
свою, должно быть, великороссийскую церковь хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч… Как подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит… Ох, Господи, Господи!.. До каких бед мы дожили.
— Она
не к Луповицким поедет, а ко мне, — возразила Марья Ивановна. — Ведь у меня и в Луповицах есть часть имения после матушки. Там и флигелек у меня
свой, и хозяйство кой-какое. Нет, отпустите ее в
самом деле. Полноте упрямиться, недобрый этакой!
Но ведь на раденьях людей Божьих
не сами они поют,
не своей волей,
не своим хотеньем; дух, живущий в них, и слова песен, и напев им внушает…
Кислов был старожилом в том городке: и отец, и дед его служили там,
сам Степан Алексеич,
не выезжая из
своего захолустья, выслужил Владимирский крест за тридцать пять лет.
И был ли то сон, была ль явь,
сам он
не знал того, — видит у
своего ложа святолепного старца в ветхой одежде, на шее золотой крест с самоцветными каменьями, такой дорогой, что
не только у князя, да и в царской казне такого
не бывало.
Скажу вам, возлюбленные,
не свои речи,
не слова человеческие, поведаю, что
сам Бог говорит: «В последние дни излию от духа моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши видения узрят, и старцы ваши сония увидят, и на рабов моих и на рабынь моих излию от духа моего, и будут пророчествовать…
—
Сама я, — медленно продолжала Варенька,
не глядя на Дуню, —
сама я перед
самым «приводом» хотела с тоски посягнуть на
свою душу…
— Ладно-с, оченно даже хорошо-с. Можно и векселя взять, — сказал Белянкин. — Да дело-то, Степан Федорыч, завтра ранним утром надо покончить. Когда ж векселя-то писать? Ночью ни один маклер
не засвидетельствует… А после давешнего разговора с Лебякиным да с Колодкиным они завтра же пойдут умасливать доронинских зятьев, чтоб поверили им на неделю там, что ли… Верно знаю о том,
сам своими ушами вечор слышал, как они сговаривались.
— Дураком родился, дураком и помрешь, — грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть
не в
самого Белянкина. — Что ж, с каждым из вас к маклеру мне ездить?.. Вашего брата цела орава — одним днем со всеми
не управишься… Ведь вот какие в вас душонки-то сидят. Им делаешь добро, рубль на рубль представляешь, а они: «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?.. Давай бумаги да чернил, расписку напишу, а ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику на караване и бери с Богом
свою долю.
— Смеет он! — хватаясь за ручку кресла,
не своим голосом вскрикнул Марко Данилыч. Потемнело суровое лицо, затряслись злобой губы, а из грозных очей ровно каленые уголья посыпались.
Сам задрожал, голова ходенем пошла.
В досаде на Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на
самого себя, пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у
самого сердце так и кипит… Ох, узнать бы обо всем повернее! И ежели есть правда в речах Дарьи Сергевны да попадись ему в руки Марья Ивановна,
не посмотрел бы, что она знатного роду, генеральская дочь — такую бы ческу задал, что
своих не узнала бы… И теперь уж руки чешутся.
— А я так полагаю, что глупая она бабенка, и больше ничего, — вставил слово
свое удельный голова. — Подвернулся вдове казистый молодец, крепкий, здоровенный, а она сдуру-то и растаяла и капитал и все, что было у нее, отдала ему… Сечь бы ее за это —
не дури… Вот теперь и казнись — поделом вору и мука,
сама себя раба бьет, коль нечисто жнет.