Неточные совпадения
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. «Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и дом бросает Бог
знает на чьи
руки».
— А тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! — крикнул Марко Данилыч, швырнув в приказчика бывшим у него в
руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против других будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это
знай!..
— Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он. — Обождите-ка до вечера,
узнаете тогда, как бунты в караване заводить! Земля-то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему брату тягаться не
рука, он не то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб-соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет…
На
руках носили все Алексея Степаныча, не
знали, чем угодить, чем почет воздать ему…
Ни сам он, ни Татьяна Андревна не
знали, какие книги пригодны и какие дочерям в
руки брать не годится, потому и спрашивали старичка учителя и других знающих людей, какие надо покупать книги.
— Микитушка! — радостно вскликнула Татьяна Андревна. — Родной ты мой!.. Да как же ты вырос, голубчик, каким молодцом стал!.. Я ведь тебя еще махоньким видала, вот этаким, — прибавила она, подняв
руку над полом не больше аршина. — Ни за что бы не
узнать!.. Ах ты, Микитушка, Микитушка!
— Господь ее
знает, что такое с ней приключилось: сначала постричься хотела, потом
руки на себя наложить, тоска с чего-то на нее напала, а теперь грешным делом испивать зачала.
Встречаясь со знакомыми, Доронин под
рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни
знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.
Доподлинно
знаю, что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие песни поют у нее, а она у гяуров даже
руки целует.
— Через сутки, даже раньше
узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья… Идет, что ли? — прибавил он, протягивая
руку Морковникову.
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая
руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не
знал… Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
— А Фленушка что? — немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч. — Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не
знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом
руки на себя наложить вздумала…
Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна… Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу — Бог ее
знает… Ястребом ринулась мать, но ребенок был уж на
руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень пошла… Едва устояла она на ногах.
— Не
знаю еще, как вам сказать, — отвечала Марья Ивановна. — В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова
рукой подать — может быть, и заверну туда. Давно не бывала там.
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив
руку на ее плечо. — Бог не без милости, не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для того и не моги отчаиваться, не смей роптать. То
знай, что на каждого человека Бог по силе его крест налагает.
— Не
знаешь разве, что городской голова и земский исправник оба мне с
руки?
— Да вот в путь-дорогу сряжаюсь, так не
знаю, где бы здесь у Макарья шапчонку на голову купить да в
руку подожок.
«Французская, еще французская, — откладывая первые попавшиеся под
руку книги, говорила она сама с собой… — Может быть, тут и такие, про которые Марья Ивановна поминала… Да как их
узнаешь? И как понять, что в них написано?.. «Удольфские таинства», роман госпожи Котень… Роман!»
— Сама не
знаю и домыслиться не могу, что за сокровенные тайны, — в недоумении разводя
руками, отвечала Дарья Сергевна. — А сдается, что тут что-то недоброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного. В свою, должно быть, великороссийскую церковь хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч… Как подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит… Ох, Господи, Господи!.. До каких бед мы дожили.
Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе господ, грамоте
знал, силен был в счетоводстве, вел книги по имению и служил правой
рукой Андрею Александрычу по управленью деревнями.
Когда
узнала об этом Катенька, она вскрикнула, тяжело опустилась на стул и, сжав грудь
руками, затрепетала, как подстреленный голубь, но ни одного слова не молвила, ни одной слезинки не выронила.
— Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда меня не касалось, ни о чем земном не могла и помышлять, — сказала Катенька, взявши Дуню за
руку. — Но помню, что как только я взглянула на тебя, — увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей…
Знаю я их, сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.
— Тяжеленьки условия, Никита Федорыч, оченно даже тяжеленьки, — покачивая головой, говорил Марко Данилыч. — Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам не найти… Верьте моему слову — люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с Дмитрием-то Петровичем на свет не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль и поперек
знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита сделать дела нельзя. Смотрите, не пришлось бы вам товар-от у себя на
руках оставить.
— Так вот что, Никита Федорыч, — молвил Марко Данилыч, подойдя к Меркулову и дружески положивши ему на плечо увесистую
руку. — С батюшкой с тестем вашим, как сами
знаете, старинные приятели мы.
В досаде на Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на самого себя, пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у самого сердце так и кипит… Ох,
узнать бы обо всем повернее! И ежели есть правда в речах Дарьи Сергевны да попадись ему в
руки Марья Ивановна, не посмотрел бы, что она знатного роду, генеральская дочь — такую бы ческу задал, что своих не
узнала бы… И теперь уж
руки чешутся.
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в
руках, а опричь его, никто про это не
знает».
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было, никто не
знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце
рукой Патапа Максимыча написано было: «Бабке на масло».
Узнал его больной, чуть-чуть протянул здоровую
руку, что-то сказать хотел, но из уст его исходило только дикое, бессмысленное мычание.
— Ах, ничего ты не
знаешь, моя сердечная… И того не
знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв
руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если б ты
знала, Груня, что за богопротивная вера у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
— Не
знаю, как и благодарить вас, Патап Максимыч. До смерти не забуду ваших благодеяний. Бог воздаст вам за ваше добро, — сказала Дуня, подходя к Чапурину и ловя его
руку, чтобы, как дочери, поцеловать ее.
— Я, матушка, человек не здешний, — сказал Патап Максимыч. — Никого из здешних обывателей не
знаю, приехал сюда по давнему приятельству с Марком Данилычем единственно для того, чтоб его дела устроить. А насчет похоронного поговорите с Дарьей Сергевной. Это все на ее
руках — как решит, так и быть тому.
— Теперь бы надо сундук вскрыть, а то толкуем мы, толкуем, а все равно в потемках бродим. Надо
узнать, сколько наличного капитала, сколько векселей, опять же там и счетá, покойник-то сам ведь их вел, своей
рукой писал. А может статься, найдется и последняя его воля.
— Видите ли, любезнейший Герасим Силыч, — сказал Патап Максимыч. — Давеча мы с Авдотьей Марковной положили: лесную пристань и прядильни продать и дом, опричь движимого имущества, тоже с
рук сбыть. Авдотье Марковне, после такого горя, нежелательно жить в вашем городу, хочется ей, что ни осталось после родителя, в деньги обратить и жить на проценты. Где приведется ей жить, покуда еще сами мы не
знаем. А как вам доведется все продавать, так за комиссию десять процентов с продажной цены получите.
— Нет, — тоскливо ответил Самоквасов. — Да и на что мне дом, как порассудить хорошенько. Истратишься на него, а после с
рук не сбудешь… А где мне еще придется жить, сам покуда не
знаю. В Москве ли, в Питере ли, или у черта на куличках где-нибудь…
Егорушку увезли неизвестно куда, дом братьев описали и отчасти запечатали, я отпросилась в свое именье и дорогой
узнала, что Полифем и туда простер ужасную свою
руку.
Был он прежде забубенным ветрогоном, проказил на все
руки, теперь переменился, человека
узнать нельзя.
Не надивится Семен Петрович убранству, каким украшал дом его приятель, а когда
узнал, что у него скоро свадьба с богатейшею дочерью покойника Смолокурова, которую видал он в Комарове, так только
руками развел от удивленья.
— Увидите и не
узнаете прежнюю Фленушку, — говорила Таисея. — Ровно восемь месяцев, как она уж в инокинях. Все под
руку подобрала, никто в обители без позволения ее шагу сделать не может. Строга была Манефа, а эта еще строже; как сам
знаешь, первая была проказница и заводчица всех проказ, а теперь совсем другая стала; теперь вздумай-ка белица мирскую песню запеть, то́тчас ее под начал, да еще, пожалуй, в чулан. Все у нее ходят, как линь по дну. Ты когда идти к ней сбираешься?
— Как же, привез, матушка, — отвечал саратовский приказчик. — Только Ермолай Васильич наказывал отдать из
рук в
руки матушке Манефе. Должно быть, не
знает о перемене у вас в обители.