Неточные совпадения
И поплыл тут белый царь по Волге реке, поплыл государь по Воложке на камешке, в левой
руке держит ведро русской земли, а правой кидает
ту землю по берегу…
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. «
Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и дом бросает Бог знает на чьи
руки».
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к
руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал,
того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
Опять же рыбу, как ни посоли, всю съедят, товар на
руках не останется; серому человеку
та только рыба и лакома, что хорошо доспела, маленько, значит, пованивает.
— Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он. — Обождите-ка до вечера, узнаете тогда, как бунты в караване заводить! Земля-то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему брату тягаться не
рука, он не
то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб-соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет…
Сиял от радости Сидор, сбежал в мурью и минут через десять вылез оттуда в истоптанных лаптях, с котомкой за плечами и с сапогами в
руках. Войдя в казенку, поставил он сапоги на пол, а шапку и платок на стол положил. Молча подал приказчик Сидору паспорт, внимательно осмотрев перед
тем каждую вещь.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим стали Софронке
руки давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж
тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Хорошо поужинали, нá
руку было рабочим, что вдвое супротив обычного ели, щи-то заварены и каша засыпана были еще до
того, как слепые сбежали.
Лизавета Зиновьевна вдруг схватила из
рук сестры зонтик и стала
то открывать,
то закрывать его.
В соседней комнате стук послышался. Чайную чашку выронила из
рук Дарья Сергевна, а
та разбилась вдребезги.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется
руки сложивши сидеть. И
то половины с
рук не сойдет.
Того и гляди, весь на
руках останется…
— Вот и согрешим, — с довольством потирая
руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не
то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
— Что ж из
того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о
ту пору будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по
той цене, каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле
тех будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под
рукой…
Насилу выбрались рыбники. Но не отъехали они от трактира и ста саженей, как вдруг смолкли шумные клики. Тихо… Ярманка дремлет. Лишь издали от
тех мест, где театры, трактиры и разные увеселительные заведения, доносятся глухие, нестройные звуки, или вдруг откуда-нибудь раздастся пьяный крик: «Караул!..» А ближе только и слышнá тоскливая песня караульщика-татарина, что всю ночь напролет просидит на полу галереи возле хозяйской лавки с длинной дубиной в
руках.
Долго после
того сидел он один. Все на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая
руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв в
руку сафьянную лестовку, стал на молитву.
Меж
тем в гостиной на особый столик закуску поставили, и Зиновий Алексеич, взяв гостя под
руку, подвел к ней и молвил...
Тот всего судака вовремя закупил и продал его по высокой цене у Макарья, другой икру в свои
руки до последнего пуда забрал и ставил потом на нее цены, какие вздумалось.
А у молодого в
руках все спорится да я́глится, не
то, что у нас, стариков.
На косной меж
тем широкой
рукой идет угощенье.
— Ладно, приду, — так же тихо ответил Доронин. — А сегодня я с нарочным письмо послал к Меркулову, обо всем ему подробно отписал. На пароход посадил с
тем письмом молодца. В две недели обернется. Завтра потолкуем, а делу конец, когда ответ получу. Лучше как хозяйско согласье в
руках — спокойнее…
— Что ж из
того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по
той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по
рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
Хоть не
то, что убыток, а разве не все едино, что почти держать в
руках такие деньги, а в карман их не положить.
И потихоньку, не услыхала бы Дарья Сергевна, стала она на молитву. Умною молитвою молилась, не уставной. В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа в
руках заветное колечко, долго лежала она ниц перед святыней. С горячими, из глубины непорочной души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье в
том человеке.
Кроме
того, Лука Данилыч переторговывал всяким товаром, какой под
руку ему попадался.
— Это тебе за
то, что письмо поспешил привезти… — промолвил он, когда Фадеев раболепно целовал щедрую
руку. — С Богом.
К Наташе подошел. Как стрелой пронзило его сердце, когда прикоснулся он к нежной, стройной
руке ее. Опустила глаза Наташа и замлела вся… Вздохнула Татьяна Андревна, глядя на них… А Наташа?.. Не забыть ей
той минуты до бела савана, не забыть ее до гробовой доски!..
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик был и радошен. Ни с
того ни с сего стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: «Чего еще тянуть-то? По
рукам бы — и дело с концом».
Так говорил Василий Петрович, растопыря врозь
руки, будто в самом деле хотел изловить Меркулова, ежели
тот вздумает лыжи от него навострить.
«Куда б мог деваться он?» Напрасно Меркулов успокаивал приказчика, напрасно уверял его, что Дмитрий Петрович где-нибудь в гостях засиделся, Флор Гаврилов на
те речи только с досады
рукой махнет, головой тряхнет да потом и примолвит...
— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной
руке, пожалуй, и можно, да толку-то из
того не выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
И в меркуловском бухарском халате, в запачканной фуражке на голове, с грязным платьем под мышкой, со свечкой в
руках пошел он вдоль по коридору. Немного не доходя до своего номера, увидал Дмитрий Петрович — кто-то совсем раздетый поперек коридора лежит… Пришлось шагать через него, но, едва Веденеев занес ногу,
тот проснулся, вскочил и, сидя на истрепанном войлоке, закричал...
И, взяв за
руку, вывела Лизу в
ту комнату, где оставался Меркулов. А у самой рядная запись в
руках.
Был он в
том многолюдном скиту не только бондарем, но и мастером на все
руки.
Ну, и пошумела в келарне, а не
то чтобы вправду думала
руки на себя наложить.
В
то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив
руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
Та, закрыв лицо
руками, не дала ответа.
— Встань, моя ластушка, встань, родная моя, — нежным голосом стала говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв
рукой ее шею… — Так что же? Говорю тебе: дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону,
то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
Ровно в сердце кольнуло
то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув
руки за спину, крупными, твердыми шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье.
Изумилась Фленушка. Никогда не видала она такою Манефу… И следа нет
той величавости, что при всяких житейских невзгодах ни на минуту ее не покидала… движенья порывисты, голос дрожит, глаза слезами наполнены, а протянутые к Фленушке
руки трясутся, как осиновый лист.
— Фленушка и
то, слышь,
руки на себя… — начал было Петр Степаныч.
Один остался в светелке Петр Степаныч. Прилег на кровать, но, как и прошлую ночь, сон не берет его… Разгорелась голова, руки-ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и зеленые… Душно… Распахнул он миткалевые занавески, оконце открыл. Потянул в светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр Степаныч и, глаз не спуская, стал глядеть в непроглядную
темь. Замирает, занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. «Не добро вещует», — подумал Петр Степаныч.
— Вот это так, вот это настоящее дело, — весело потирая
руки и похаживая взад и вперед по комнате, говорил Самоквасов. — Это вы как надо быть рассуждаете… Приятно даже слушать!.. Мой совет, вашего дела вдаль не откладывать. Засадите поскорей шельмеца — и дело с концом… Пожалуйста, поторопитесь, не упустите шатуна, не
то он, пожалуй, туда лыжи навострит, что в пять лет не разыщешь.
— Марье Ивановне наше наиглубочайшее! — входя в комнату, весело молвил Марко Данилыч. — А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще бы полбаржи спустить с
рук, совсем бы отделался и домой бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит… избы для работников ставлю, хозяйский глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть, а
то народец-от у нас теплый. Чуть чего недоглядел, мигом растащут.
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив
руку на ее плечо. — Бог не без милости, не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для
того и не моги отчаиваться, не смей роптать.
То знай, что на каждого человека Бог по силе его крест налагает.
Герасиму же было
то на
руку, купил он пустошь, к немалой досаде завидущего мир-народа.
А чаще и больше всего споров ведется про антихриста, народился он, проклятый, или еще нет, и каков он собой: «чувственный»,
то есть с
руками, с ногами, с плотью и с кровью, или только «духовный» — невидимый и неслышимый, значит, духом противления Христу и соблазнами рода человеческого токмо живущий…
Не до
того было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно
рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их.
Пока они хлопотали, Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор не продавались. Дальним было не с
руки покупать, а ближние боялись потрав, захватов, разбоев на сенокосе да поджогов убранного хлеба. Когда же в Миршени все успокоилось, дошли вести, что Орехово поле, Рязановы пожни и земли из-под Тимохина бора куплены помещицей не очень дальней деревни Родяковой, Марьей Ивановной Алымовой. И
те вести объявились верными: месяца через полтора ее ввели во владение.
Чудная вода в
том чану: летом в жары так студена, что
рука не терпит холода, а в трескучие морозы от нее, ровно из бани, пар столбом.