Неточные совпадения
— Уж как мне противен был этот тюлень, —
продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И
то половины с рук не сойдет.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, —
продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не
то война, не
то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, —
продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленем не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для
того что вкушать ее не показано…». Сынок-от не в батюшку пошел. В тюленя́ весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
— А
те?.. Дядя-то с племянником, что в первых были? — спросил Смолокуров,
продолжая глядеть в окошко.
— Опять же и
то взять, — опять помолчав,
продолжал свое нести Фадеев. — Только что приказали вы идти каждому к своему месту, слепые с места не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы с видами,
те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, —
продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где
то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в
том только и заключается.
— После
того нагнал я Таифу, — после недолгого молчанья
продолжал Самоквасов, обращаясь к Марку Данилычу. — Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа домов в ихнем городке накупила — переселяться туда желает.
— Шабаш! — крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники
продолжали старинную песню про
то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.
Мать Таисéя меж
тем жалобы свои
продолжала...
— Дома твои слова вспомянула, твой добрый совет, не давала воли
тем мыслям, на молитву стала, молилась. Долго ль молилась, не знаю, —
продолжала Дуня.
— Этот Корней с письмом ко мне от Смолокурова приехал, — шепотом
продолжал Володеров. — Вот оно, прочитайте, ежели угодно, — прибавил он, кладя письмо на стол. — У Марка Данилыча где-то там на Низу баржа с тюленем осталась и должна идти к Макарью. А как у Макарья цены стали самые низкие, как есть в убыток, по рублю да по рублю с гривной, так он и просит меня остановить его баржу, ежели пойдет мимо Царицына, а Корнею велел плыть ниже, до самой Бирючьей Косы, остановил бы
ту баржу, где встретится.
— До кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!.. —
продолжала между
тем мать Ираида.
— Исполнились
те месяцы, — немного помолчав,
продолжала Манефа. — Что теперь скажешь?
— Не перебивая, слушай, что я говорю, — сказала она. — Вот икона Владычицы Корсунской Пресвятой Богородицы… —
продолжала она, показывая на божницу. — Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И хотела было я благословить тебя
тою иконой на смертном моем одре… Но не так, видно, угодно Господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми… Не коснусь я теперь… В затыле тайничок. Возьми же Царицу Небесную, узнаешь тогда: «игуменьино ли
то дело».
— С ума ты спятил? — вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул, что все, сколько ни было в лавке народу, обернулись на такого сердитого покупателя. — По двугривенному хочешь за дрянь брать, — нимало
тем не смущаясь,
продолжал Марко Данилыч. — Окстись, братец!.. Эк что вздумал!.. Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней вышло… Шутник ты, я вижу, братец ты мой… Да еще шутник-от какой… На редкость!
— Отпустите, Марко Данилыч, —
продолжала Марья Ивановна. — Каково в самом деле целый месяц ей одной быть. Конечно, при ней Дарья Сергевна останется, да ведь у нее и без
того сколько забот по хозяйству. Дунюшке одной придется скучать.
Не отвечала Дуня. Поражена была она словами Вареньки.
Та продолжала...
— А когда услышишь, что восклицают в
то время Божьи люди, какие слова говорят и поют они, — соблазнишься, непременно соблазнишься, —
продолжала Варенька.
— Здесь сионская горница, — сказала Марья Ивановна. — Такая же, в какой некогда собраны были апостолы, когда сошел на них дух святый. И здесь увидишь
то же самое. Смотри, —
продолжала она, подходя с Дуней к картине «Излияние благодати».
— Нет, этого нет, слава Богу, — ответил Марко Данилыч. — Недели две
тому получил я от нее письмецо невеликое. Пишет таково весело, извещает, что жива и здорова и что Марья Ивановна зачала в дорогу сряжаться… А вот что на ум мне пришло, —
продолжал Марко Данилыч и кликнул в окно: — Фадеев!
— И
тех фармазонов по времени начальство изловило, —
продолжала Дарья Сергевна. — И разослали их кого в Сибирь, кого в монастырь, в заточенье. Без малого теперь сто годов
тому делу, и с
той поры не слышно было в Миршéни про фармазонов, а теперь опять объявились — а вывезла
тех фармазонов из Симбирской губернии Марья Ивановна и поселила на
том самом месте, где в старину бывали тайные фармазонские сборища…
Больной выказал недовольство решеньем Патапа Максимыча, но
тот продолжал...
— А ежели, по Божию благословению, вступите в жизнь супружескую, —
продолжал он, —
то первому сыну нареките имя Амвросий. Пускай и на старости ваших лет непрестанно напоминает вам преславное имя избавившего вас от гибели святителя.
— А не
то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, —
продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой сидеть. А ведь всем известно, что твоя дочка с ней уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все на суде расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под подушкой, что ли?
— А сегодня, перед
тем как нам сюда идти, —
продолжала осиповская девица, — страсть сколько сундуков к Патапу Максимычу привезли, целый обоз. И говорили, что в
тех сундуках сложено приданое Смолокуровой. Не на одну, слышь, сотню тысяч лежит в них. Все в каменну палатку доставили, от огня, значит, бéрежнее.
Меж
тем Мироновна
продолжала плакаться.
— Так вот, гости мои дорогие, — немного погодя
продолжал свой рассказ Трифон Лохматый, — сынок у меня тысячами ворочает, кажись бы, мог помочь отцу при его крайности, ан нет, не туда оно пошло, не
тем пахнет, женины деньги и все ее именье мой Алексей к своим рукам подобрал, и она, бессчастная, теперь сама без копейки сидит.
— Ну вот, и свела она нас, —
продолжал Алексей, —
Тем временем приезжали к Чапурину гости из Самары, Снежковы, отец с сыном, сродни они, никак, тебе доводятся.