Неточные совпадения
Чуть
не по всем нагорным селеньям каждый крестьянин хоть самую пустую торговлю ведет:
кто хлебом,
кто мясом по базарам переторговывает,
кто за рыбой в Саратов ездит да зимой по деревням ее продает,
кто сбирает тряпье, овчины, шерсть, иной строевой лес с Унжи да с Немды гонят; есть и «напольные мясники», что кошек да собак бьют да шкурки их скорнякам продают.
Прошел Великий пост, пора бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым; ни от
кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да
за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата
не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи, что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам
не сданные.
И
не было из них ни единого,
кто бы
за Дуню в огонь и в воду
не пошел бы.
— Сегодня поста перелом, Христов праздник
не за горами.
Кого располагаете звать страстную службу да светлу заутреню в моленной отправить?..
Шестнадцати лет еще
не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи то́тчас одна
за другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, —
кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
— Был
кто за рыбой? — отрывисто спросил Василья Фадеева Смолокуров,
не поднимая глаза с бумаги и взглядом даже
не отвечая на отдаваемые со всех сторон ему поклоны.
А
кто не пойдет,
не уймется от буйства,
не от меня тот деньги получит, а от водяного — ему предоставлю с теми рассчитываться, и
за четыре простойных дня тот грошá
не получит…
А
кто по местам пойдет, для тех сию минуту
за деньгами поеду — при мне нет, а что есть у Василья Фадеева, того на всех
не хватит.
— А ведь
не даст он, собака,
за простой ни копеечки,
не то что нам, а и тем,
кто его послушал, по местам с первого слова пошел, — заметил один рабочий.
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь с места, сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть
кого…
Не посмотреть
за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
То смущало свахонек, то странным и чудным казалось им, что Доронины, и муж и жена, им сказывали, что воли с дочерей они
не снимают,
за кого хотят,
за того пускай и выходят, а их родительское дело благословить да свадьбу сыграть.
Как родного сына, холила и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна,
за всем у него приглядывала, обо всем печаловалась, каждый день от него допытывалась: где был вчера, что делал,
кого видел, ходил ли в субботу в баню, в воскресенье
за часы на Рогожское аль к
кому из знакомых в моленну,
не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу,
не воруют ли у него на квартире сахар,
не подменивают ли в портомойне белье,
не надо ль чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
В Сибири, на Севере и в широких степях заволжских,
кто живет
за полтораста,
за двести верст, тот ближний сосед, а родство, свойство и кумовство считается там чуть
не до двадцатого колена.
От слова до слова вспоминает она добрые слова ее: «Если
кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты
за него замуж идти —
не давай тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и Богу усердней молись».
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но
не было ни одного человека,
кто бы любил по душе Марка Данилыча,
кто бы, как
за свое, стоял
за добро его,
кто бы рад был
за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами
не душевное было дело,
не любовное, а корыстное, денежное.
Поддеть ли
кого половчее, провести ли простачка поискусней, туману ль
кому в глаза подпустить, Марко Данилыч, бывало, его
за бока, а сам будто в сторонке, ничего будто
не знает,
не ведает.
— Что
за нужда нáскорь приспела? — хмурясь, Прожженный спросил. — Володерова поучить аль другого
кого объемелить? Ежель Володерова, так его
не вдруг обкузьмишь. Сам огонь и воду прошел.
— Покуда счастье везет,
не исполошился ни разу, — отвечал Марко Данилыч. — Иной раз у него и сорвется карась, — глядишь, щука клюну́ла. Под
кем лед ломится, а под ним только потрескивает. Счастье, говорю. Да ведь на счастье да на удачу крепко полагаться нельзя: налетит беда — растворяй ворота, а беда ведь
не ходит одна, каждая семь бед
за собой ведет.
Вдруг ровно его осветило. «Митя
не в ярманке ли? — подумал он. —
Не сбирался он к Макарью, дел у него в Петербурге по горло, да притом же
за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть… Однако ж
кто его знает… Может быть, приехал!.. Эх, как бы он у Макарья был».
— Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья
не перечтешь. Все едут сюда,
кто торговать, а
кто и воровать… А
за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит… Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а
не то и уходит еще, пожалуй… Зачастую у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.
Заря еще
не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов — ровно бы хозяин… Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!.. зато весь в грязи… Никогда такого
за ним
не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А
не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды
не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы,
кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском дому.
— Еще бы
не тосковать!.. До
кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут
не то что истосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка. — Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой
не видаются и нам
не велят. Удавиться — так впору!..
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле
за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет
не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели
кто не гораздо боек в Писании, — лучше с ним и
не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
— Видно, что надо будет разойтись, — равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой, — со скуки ли, от истомы ли —
кто его знает. — Пошли тебе Господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе
за все
за это дали, а я денег зря кидать
не хочу.
И тут еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают, чуть
не за полы проходящих хватают да так и трещат под ухо: «Что покупать изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый настоящий английский!..» На этих Марко Данилыч уж
не обращал внимания, радехонек был, что хоть от нищих, от яблочниц да от пирожников отделался… Эх, было бы над
кем сердце сорвать!..
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что
не всякому можно показывать.
Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни слова
не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы
кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он
не офеня или
не раскольник, ни
за что
не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька.
Кто книги читал,
кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка,
за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще
не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
— Это уж ваше дело, — молвил Чубалов, продолжая вынимать книгу
за книгой. — А все ж таки хоша книга и французская, ее
за копейку
не купишь.
Кого хотите спросите…
Правеж чернобылью порос, от бани следов
не осталось, после Нифонтова пожара Миршень давно обстроилась и потом еще
не один раз после пожаров перестраивалась, но до сих пор
кто из церкви ни пойдет,
кто с базару ни посмотрит,
кто ни глянет из ворот, у всякого что бельмы на глазах
за речкой Орехово поле, под селом Рязановы пожни, а по краю небосклона Тимохин бор.
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто слова
не слыхивал — из чужих с
кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его
за великого человека…
И хоша мне ваших речей
не домыслить, а все-таки я с Дунюшки волю
не снимаю —
за кого хочет,
за того и выходи.
—
Кто же ее неволит? — с ясной улыбкой ответил Марко Данилыч. — Сказано ей:
кто придется по сердцу,
за того и выходи, наперед только со мной посоветуйся, отец зла детищу
не пожелает, а молоденький умок старым умом крепится. Бывали у нас и женишки, сударыня, люди все хорошие, с достатками. Так нет — и глядеть ни на
кого не хочет.
Замуж, значит, она ни
за кого из басурманов
не годится, ну а мне ничего — можно…
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты
не наплел! И у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну,
кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, — стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да
не завирайся. Нехорошо, любезный!
— Как же можно? — возразила Дуня. — Ведь он будет ждать; а
не дождется, приедет сам либо пошлет
кого за мной…
Почти все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные деньги попадут к Орошину, охулки на руку он
не положит, — возись после с ним, выручай свои кровные денежки. И
за то «слава Богу» скажешь, ежели свои-то из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и
не думай… Марку Данилычу поручить складчину — тоже нельзя, да и никому нельзя.
Кто себе враг?.. Никто во грех
не поставит зажилить чужую копейку.
— Себе я возьму этот лист. Каждый из вас от меня получит
за наличные деньги товару, на сколько
кто подписался. Только, чур, уговор — чтоб завтра же деньги были у меня в кармане. Пущай Орошин хоть сейчас едет к Меркулову с Веденеевым — ни с чем поворотит оглобли… Я уж купил караван… Извольте рассматривать… Только, господа, деньги беспременно завтра сполна, — сказал Марко Данилыч, когда рыбники рассмотрели документ. —
Кто опоздает, пеняй на себя — фунта тот
не получит. Согласны?
— Останетесь в накладе, Никита Федорыч, — с притворным участьем, покачивая головой, сказал Марко Данилыч. —
За анбары тоже платить надо, гужевая перевозка дорога теперь, поневоле цены-то надо будет повысить. А
кто станет покупать дороже базарной цены? Да еще
за наличные…
Не расчет, право,
не расчет. Дело видимое: хоть по всей России развезите — фунта никто
не купит у вас.
—
Не слышно этого, — отвечала та. — Фатьянскими зовут, а то еще алымовскими. А что потаенные они, так в самом деле потаенные. Ни к себе никого, ни сами ни к
кому. Чудныé, право, чудныé. Кажись, как бы человеку
не жить нá людях?.. И думать так
не придумать, что
за люди такие… Мудреные!..
Иные люди разного званья,
кто пешком,
кто на подводе, добрались до Луповиц к назначенному дню. Были тут и крестьяне, и крестьянки, больше все вдовы да перезрелые девки. Софронушки
не было; игумен Израиль на Луповицких прогневался, дынь мало ему прислали, к тому же отец игумен на ту пору закурил через меру. Сколько ни упрашивали его, уперся на своем,
не пустил юрода из-за древних стен Княж-Хабаровой обители.
«У Макарья теперь тятенька, — одна
за другой приходят мысли к ней. — В хлопотáх да в заботах сидит в мурье каравана.
Не так жил летошний год со мной…
Кто его теперь порадует,
кто утешит,
кто успокоит?.. Когда-то увижусь с ним?.. Когда-то по-прежнему стану коротать с ним время, да еще с сердечной Дарьей Сергевной?.. Что я
за агница обетованная?
Кому я обетованная?.. Бежать, бежать!.. Или в самом деле нет отсюда возврата?»
Соседи хоть и считали дом Луповицких загадочным,
не поручились бы
за благонадежность
кого бы то ни было из семьи его хозяев, но обеды и ужины у них бывали так вкусны и редки в степной стороне, что каждый счел бы
за грех
не приехать на званый пир.
Кто с Богом
не водится,
По ночам ему
не молится,
На раденьях
не трудится,
Сердцем
кто не надрывается,
Горючьими слезами
не обливается —
Много, много с того спросится,
Тяжело будет ответ держать,
На том свете в темноте лежать!
А
кто с Господом водится,
По ночам ему молится,
На раденьях
не ленится,
Сердцем своим надрывается,
Живот кровью обливается,
Сердечный ключ поднимается,
Хотя сердцем надрывается
Да слезами омывается, —
За то на небе ему слава велия!
Кто усаживает на диван,
кто подкладывает
за спину подушку,
кто подставляет под ноги скамеечку, а он, принимая такие знаки внимания как нечто должное высокой своей особе, с высокомерием на всех поглядывает и
не говорит ни слова.
— Уж чего ты, батька,
не наскажешь, — недовольным голосом ответила жена. — Значит,
не было на то воли Божией. Да
кто еще узнал — пошла ли б она
за нашего Васильюшку.
— Надо хорошенько будет попросить Герасима Силыча, — сказал Патап Максимыч. — Он
за всем присмотрит. Да вот еще что думаю — для чего вам оставаться в здешнем городе,
не лучше ль в ином месте устроиться домком? Из близких у вас здесь ведь нет никого. Ни единого человека нет,
кого бы можно было пожалеть, с
кем бы прощаться было тяжело.
— Верно, Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю
не облыжно! — горячо вскликнул Самоквасов. — Господи! Хоть бы глазком взглянуть! А говорить
не посмею, на глаза к ней боюсь показаться. Помнит ведь она, как я в прошлом году
за Волгу уехал, а после того, ни с
кем не повидавшись, в Казань сплыл?
На мельницах-крупчатках в Красной Рамени Никифор тотчас по приезде принялся
за дело, и оно у него закипело; принялся
за него и Василий Борисыч, сначала горячо, а потом с каждым днем охладевал к работе, потом совсем обленился, опустился и все время проводил в постели,
не говоря ни с
кем ни слова и только распевая стихеры.
— То же самое и она сейчас мне говорила, — сказал Мокей Данилыч. — А как я один-то жизнь свою свекую?
Кто ж мне на смертном одре глаза закроет?
Кто ж будет ходить
за мной во время болезней? Спору нет, что будут в моем доме жить Герасим Силыч с племянником, да ведь это все
не женская рука. Да и хозяйка в доме нужна будет.