Неточные совпадения
В лесах
за Волгой бедняков, какие живут на
Горах, навряд найти, зато и заволжским тысячникам далеко до нагорных богачей. Только эти богачи для бедного люда
не в пример тяжелей, чем заволжские тысячники. Лесной народ добродушней, проще, а нагорному пальца в рот
не клади. Нагорный богач норовит из осмины четвертину вытянуть, из блохи голенище скроить.
Шумит, бежит пароход… Вот на желтых, сыпучих песках обширные слободы сливаются в одно непрерывное селенье… Дома все большие двухэтажные,
за ними дымятся заводы, а дальше в густом желто-сером тумане виднеются огромные кирпичные здания, над ними высятся церкви, часовни, минареты, китайские башенки… Реки больше
не видать впереди — сплошь заставлена она несчетными рядами разновидных судов… Направо по
горам и по скатам раскинулись сады и здания большого старинного города.
— Эх, горе-то какое! — вздохнул Сидорка. — Ну ин вот что: сапоги-то, что я в Казани купил, три целкача дал, вовсе
не хожены. Возьми ты их
за пачпорт, а деньги, ну их к бесу — пропадай они совсем, подавись ими кровопийца окаянный, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
— Самой-то
не было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее… — ответил Самоквасов. — И теперь
за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж сбежала, да еще и венчалась-то в великороссийской! Со стыда да с
горя слегла даже, заверяет Таифа.
Смирились, а все-таки
не могли забыть, что их деды и прадеды Орехово поле пахали, Рязановы пожни косили, в Тимохином бору дрова и лес рубили. Давно подобрались старики, что жили под монастырскими властями, их сыновья и внуки тоже один
за другим ушли на ниву Божию, а Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор в Миршени по-прежнему и старому, и малому глаза мозолили. Как ни взглянут на них, так и вспомнят золотое житье дедов и прадедов и зачнут роптать на свою жизнь горе-горькую.
Раз летом в страдную пору, с котомкой
за плечьми, с седой, щетинистой, давно
не бритой бородой, с серебряным «егорьем» и тремя медалями на шинели, проходил по
Горам старый, но рослый и крепкий солдат.
В изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись, всю ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее
горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько минут продолжался такой припадок, и в это время никто из Луповицких
не потревожился — и корчи и судороги они считали
за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу. С благоговеньем смотрели они на страдавшую Марью Ивановну.
— Духом
не мятись, сердцем
не крушись, — выпевала Катенька, задыхаясь почти на каждом слове. — Я, Бог, с тобой, моей сиротой,
за болезнь,
за страданье духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись, верна-праведная!.. Звезда светлая
горит, и восходит месяц ясный, будет, будет день прекрасный, нескончаемый вовек!.. Бог тебя просвятит, ярче солнца осветит… Оставайся, Бог с тобою, покров Божий над тобою!
Читывали они про них в мистических книгах, знали, что тотчас после падения Бонапарта духовные супруги явились в высшем прусском обществе между придворными, принявшими секту мукеров; знали, что есть духовные жены у сектантов Америки, знали, что из Пруссии духовное супружество проникло и в Петербург, но
не могли понять, как это учение проникло
за Кавказские
горы и как ссыльный крестьянин Комар мог усвоить учение кенигсбергского архидиакона Эбеля, графини Гребен и других знатных дам и государственных людей Пруссии…
И городские власти пришли: городничий, исправник с заседателем, стряпчий, секретари, чуть
не все приказные, пришел и штатный смотритель училища, а
за ним стая ребятишек, только что распущенных из класса, поспешил под
гору и отец протоиерей, чтоб еще разок щегольнуть перед горожанами только что полученною камилавкой.
— Земля холодная, неродимая, к тому ж все лето туманы стоят да холодные росы падают. На что яблоки, и те
не родятся.
Не раз пытался я того, другого развести, денег
не жалел, а
не добился ни до чего. Вот ваши места так истинно благодать Господня. Чего только нет? Ехал я сюда на пароходе, глядел на ваши береговые
горы: все-то вишенье, все-то яблони да разные ягодные кусты. А у нас весь свой век просиди в лесах да
не побывай на
горах, ни
за что
не поймешь, какова на земле Божья благодать бывает.
С того часу как приехал Чапурин, в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал
не то сродник,
не то приятель хозяина, что денег у него куры
не клюют, а своевольничать
не даст никому и подумать. И все присмирело, каждый
за своим делом, а дело в руках так и
горит. Еще никто в глаза
не видал Патапа Максимыча, а властная его рука уже чуялась.
Ему нужен учитель — такой учитель, чтобы всем превосходил его: и умом, и знанием, и кротостью, и любовью, и притом был бы святой жизни, радовался бы радостям учеников, горевал бы о
горе их, болел бы сердцем обо всякой их беде, готов бы был положить душу
за последнюю овцу стада, был бы немощен с немощными,
не помышлял бы о стяжаниях, а напротив, сам бы делился своим добром, как делились им отцы первенствующей церкви…
Еще поговорил Егор Сергеич, рассказал про бакинские огни, про высокие
горы, со снежными, никогда
не таявшими вершинами; про моря Каспийское и Черное. Рассказы его были занимательны. Дуня заслушалась их, но другие
не того ждали от араратского посланника. Ждали они известий о том, что было в последние годы
за Кавказом, среди тамошних Божьих людей.
—
Не родная я ей, зато самая близкая, — едва слышным, прерывающимся от рыданий голосом отвечала Аграфена Петровна. — Ах, Господи!.. Господи!.. Беда
за бедой!..
Горе следом
за горем бежит!
— Ах, ничего ты
не знаешь, моя сердечная… И того
не знаешь, что
за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне
горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что
за богопротивная вера у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
— Конечно, — сказала Аграфена Петровна, обращаясь к Дуне, — конечно, ты здесь одна с Дарьей Сергевной пропадешь с тоски, а
за Волгой будешь
не одна. Бог даст, твое
горе мы и размыкаем. Вы уж
не противьтесь, Дарья Сергевна, право, и самим вам отраднее будет у нас, чем здесь, в опустелом доме.
— Видите ли, любезнейший Герасим Силыч, — сказал Патап Максимыч. — Давеча мы с Авдотьей Марковной положили: лесную пристань и прядильни продать и дом, опричь движимого имущества, тоже с рук сбыть. Авдотье Марковне, после такого
горя, нежелательно жить в вашем городу, хочется ей, что ни осталось после родителя, в деньги обратить и жить на проценты. Где приведется ей жить, покуда еще сами мы
не знаем. А как вам доведется все продавать, так
за комиссию десять процентов с продажной цены получите.
— Такой
не имеется, — отвечал Герасим Силыч. — Да едва ли можно такую найти старинных писем. Сколько годов я по иконной части делишки веду, чуть
не всю Россию изъездил из конца в конец и всего-навсе две только старые иконы Амвросия Медиоланского видел. А теперь их нет: одну
за перстосложение отобрали, другая в пожаре
сгорела.
Неточные совпадения
Беден, нечесан Калинушка, // Нечем ему щеголять, // Только расписана спинушка, // Да
за рубахой
не знать. // С лаптя до ворота // Шкура вся вспорота, // Пухнет с мякины живот. // Верченый, крученый, // Сеченый, мученый, // Еле Калина бредет: // В ноги кабатчику стукнется, //
Горе потопит в вине. // Только в субботу аукнется // С барской конюшни жене…
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, //
За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя
за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Предстояло атаковать на пути
гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики
за ними
не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и
не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он
не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак
не показывать ему своего
горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но
не ему о ней. Она
не хотела борьбы, упрекала его
за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Наконец мы расстались; я долго следил
за нею взором, пока ее шляпка
не скрылась
за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж
не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза
горят, кровь кипит…