Неточные совпадения
Охоч до отхожих работ нагорный крестьянин, он не степняк-домосед, что
век свой
на месте сидит, словно мед киснет, и, опричь соседнего базара да разве еще своего уездного города, нигде не бывает.
— По нынешним обстоятельствам нашему брату чем ни торгуй, без Питера невозможно, — ответил Никита Федорыч. — Ежели дома
на Волге
век свой сидеть, не то чтобы нажить что-нибудь, а и то, что после батюшки покойника осталось, не увидишь, как все уплывет.
Даже тот, кто
на свадьбе в поезжанах был,
век свой новобрачным кумом, а их родителям сватом причитается.
— Какое же тут богохульство? — с живостью возразил Зиновий Алексеич. — Год
на год,
век на век не подходят. Всякому времени довлеет злоба его. Тогда надо было кабалу, теперь другое дело. Тогда кабала была делом благословенным, теперь не то.
— Хорошего немного, сударыня, — сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю. — Если бы жил он по-хорошему-то, много бы лучше для него было. Без людей и ему
века не изжить, а что толку, как люди тебе
на грош не верят и всячески норовят от тебя подальше.
Тихо, мирно пообедали и весело провели остаток дня. Сбирались было ехать
на ярманку, но небо стало заволакивать, и свежий ветер потянул. Волга заволновалась, по оконным стеклам застучали крупные капли дождя. Остались, и рад был тому Дмитрий Петрович. Так легко, так отрадно было ему.
Век бы гостить у Дорониных.
После, долго после того, как Брайтон подарил ему эти часы, один магистр-протопоп сказал ему, что писано
на них по-гречески: «éос тис синтелиас ту эо́нос», что в этой надписи таится великий смысл и что по-русски она значит: «до скончания
века», а треугольник с кольцом — знак масонов…
Станет
на что
век доживать…
Все ворота затворены, иные даже заперты, а
на притолоке у каждых почти прибит
на белой бумажке медный крест, и, кроме того, записочка с полууставною надписью: «Христос с нами уставися, той же вчера и днесь и во
веки веков.
— Известно что, — ухмыльнулся Васютка. — Соловьев по ночам вместе слушают-с, по грибы да по ягоды по лесочкам похаживают. Были у них ахи, были и махи, надо полагать, всего бывало.
На эти дела в скитах оченно просто. Житье там разлюли-малина,
век бы оттоле не вышел.
— Ан нет, — возразил дрождник. — Не Господом сотворен, а бесом вырощен,
на погубу душам христианским и
на вечную им муку. Такожде и табак, такожде губина, сиречь картофель, и чай, и кофей — все это не Божье, а сатанино творение либо ангелов его. И дрожди хмелевые от него же, от врага Божия, потому, ядый хлеб
на дрождях, плоти антихристовой приобщается, с ним же и пребудет во
веки… Так-то, молодец!
Распаляем бесами, искони
века сего прю со иноки ведущими и
на мирские сласти их подвигающими, старец сей, предоставляя приказчикам и доводчикам
на крестьянских свадьбах взимать убрусные алтыны, выводные куницы и хлебы с калачами, иные пошлины с баб и с девок сбирал, за что в пятнадцать лет правления в два раза по жалобным челобитьям крестьян получал от троицкого архимандрита с братиею памяти с душеполезным увещанием, о еже бы сократил страсти своя и провождал жизнь в трудах, в посте и молитве и никакого бы дурна
на соблазн православных чинить не отваживался…
Одному из них, какому-то и телом, и умом жиденькому баричу, ни слова по-русски не знавшему, тщедушный свой
век где-то
на теплых водах в чужих краях изживавшему, доставались и Орехово поле, и Рязановы пожни, и Тимохин бор.
И отца убьет, и себя
на веки вечные погубит!..
Со смертью одного супруга обыкновенному, плотскому, языческому браку конец, он не может продолжаться
на веки вечные.
Нельзя так, Митенька, нельзя, мой возлюбленный, ежели хочешь нескончаемые
веки предстоять агнцу, пребывать
на великой его брачной вечери и воспевать Господу аллилуию спасения, славу, честь и силу.
Ай у нас
на Дону
Сам Спаситель во дому.
Со ангелами, со архангелами,
С серафимами, с херувимами
И со всей-то силой небесною…
Эка милость, благодать,
Стала духом обладать!..
Богу слава и держава
Во́
веки веков. Аминь.
— Тайна, от
веков сокровенная, избрáнным только открыта, — строгим, не допускающим противоречия голосом, садясь
на диван, проговорила Варенька. — Тайну от
веков и родов сокровенную, ныне же одним святым только открытую, которым восхотел Бог показать, сколь велико богатство славы его, сокрытое от язычников в тайне сей. Поняла?
— Погубят ее! С толку собьют, сердечную!.. Ее ли дело с господами водиться? Не пристанет она к ним, никогда с ними не сравняется… Глядят свысока
на нее: ты, дескать, глу́па ворона, залетела в высоки хоромы. А есть господа молодые — тут до греха недалеко… Им нипочем, а ей
век горевать.
— Экой грозный какой! — шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. — А ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава Богу, не вашего закона. По мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек — со мной можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я бы тебя такой вишневкой наградил, что
век бы стал хорошим словом меня поминать. Да на-ка вот, попробуй…
А у самой
на уме: «А ну, как помрет, прощай тогда и рыбка, и мучка, и дровишки… Хоша и непутный и самый непостоянный человек, а все-таки продли ему
веку, Господи!»
— Что туман нá поле, так сынку твоему помоленному, покрещенному счастье-талан
на весь
век его! Дай тебе Бог сынка воспоить, воскормить,
на коня посадить! Кушай за здоровье сынка, свет родитель-батюшка, опростай горшочек до последней крошечки — жить бы сынку твоему
на белом свете подольше, смолоду отца с матерью радовать,
на покон жизни поить-кормить, а помрете когда — поминки творить!
Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья Господь, продлил бы ему
веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому́, сколько в Москве
на торгу́, был бы
на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая работа спорилась у него в руках.
— Земля холодная, неродимая, к тому ж все лето туманы стоят да холодные росы падают.
На что яблоки, и те не родятся. Не раз пытался я того, другого развести, денег не жалел, а не добился ни до чего. Вот ваши места так истинно благодать Господня. Чего только нет? Ехал я сюда
на пароходе, глядел
на ваши береговые горы: все-то вишенье, все-то яблони да разные ягодные кусты. А у нас весь свой
век просиди в лесах да не побывай
на горах, ни за что не поймешь, какова
на земле Божья благодать бывает.
Как тростинка, надломился, оторвались от него каменные скалы и вечные льды, что спокон
века лежат
на вершине его.
— Не мы решили, суд порешил, — сказал Самоквасов. — Я получил свое, хоть не без хлопот — надо было выручать присужденное наследство. И надоела же мне эта Казань после этого, хоть и родина, а
век бы не видать ее. Сюда
на житье переехал, здесь хочу устроиться.
— Сам понимаю это, — отвечал Самоквасов. — Да ведь невест
на базаре не продают, а где ее, хорошую-то, сыщешь? Девушки ведь все ангелы Божьи, откуда же злые жены берутся? Жену выбирать — что жеребей метать, — какая попадется. Хорош жеребей вынется —
век проживешь в веселье и радости, плохой вынется — пожалуй,
на другой же день после свадьбы придется от жены давиться либо топиться.
— А к какому шайтану уедешь? — возразил Патап Максимыч. — Сам же говоришь, что деваться тебе некуда.
Век тебе
на моей шее сидеть, другого места во всем свете нет для тебя. Живи с женой, терпи, а к девкам
на посиделки и думать не смей ходить. Не то вспорю. Вот перед истинным Богом говорю тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.
Неточные совпадения
Право,
на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да и лежи весь
век на полатях да ешь пироги.
Под песню ту удалую // Раздумалась, расплакалась // Молодушка одна: // «Мой
век — что день без солнышка, // Мой
век — что ночь без месяца, // А я, млада-младешенька, // Что борзый конь
на привязи, // Что ласточка без крыл! // Мой старый муж, ревнивый муж, // Напился пьян, храпом храпит, // Меня, младу-младешеньку, // И сонный сторожит!» // Так плакалась молодушка // Да с возу вдруг и спрыгнула! // «Куда?» — кричит ревнивый муж, // Привстал — и бабу за косу, // Как редьку за вихор!
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я
на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай,
век слова не скажу. Пусть же, себе
на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить
на свете слюбится. Не
век тебе, моему другу, не
век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)