Неточные совпадения
По иным местам нашей Руси редко
такие реки найдутся,
как Пьяна, Свияга да Кудьма.
Как возго́ворит белый русский царь: «Слуги вы мои, подите, дары от меня мордве отнесите,
так ей на моляне скажите: «Вот вам бочонок серебра, старики, вот вам бочонок злата, молельщики».
До того велика у нагорных крестьян охота по чужой стороне побродить, что исстари завелся у них
такой промысел,
какого, опричь еще литовских Сморгонь, на всем свете нигде не бывало.
Старики рассказывают, что однажды Потемкин зимой в Москве проживал; подошел Григорий Богослов — его именины;
как раз к концу обеда прискакал от Поташова нарочный с
такими плодами,
каких ни в Москве, ни в Петербурге никто и не видывал.
Безмужняя вдовица
как сказала,
так и сделала — заменила она Дуне родную мать, всю любовь непорочного сердца перенесла на дочку незабвенной подруги, вся жизнь ее в Дуне была…
Как можно было поверить, что молодая бедная девушка не захотела стать полноправной хозяйкой в доме
такого богача?..
И никто тем сплетням не был
так рад,
как свахоньки, что неудачно предлагали невест Марку Данилычу.
Нет, говорю, сударыня, я тебе этого не спущу; хоть, говорю, и не видывала я
таких милостей,
как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при всех тебе наплюю и, что знаю, все про тебя, все расскажу, все
как на ладонке выложу…
Как Никодим тайно приходил ко Христу,
так и она тайно приходит на поучения и беседы о старой вере.
Так учила Анисья Терентьевна, и далеко разносилась о ней слава,
как о самой премудрой учительнице.
Дуня,
как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак не могла она отличить буки от веди. Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась.
Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы, да не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке, сказал...
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому,
как сметана ко щам,
как масло к каше, — радушно принимаются
такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
— Вот тебе, Терентьевна, платок, вот тебе и полтина, велю работнице крупы на кашу отсыпать, доучивай только Федюшку
как следует, сажай его скорей за часослов. Знаю я мальчика — славный
такой.
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. —
Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу да полтину мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все бы видели да знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли
так? А?
— Всяка премена во святоотеческом предании, всяко новшество, мало ль оно, велико ли — Богу противно, — строго, громко и внушительно зачала Анисья Терентьевна. — Ежели ты, сударыня, обучая Дунюшку,
так поступаешь, велик ответ пред Господом дашь. Про тех, что соблазняют малых-то детей,
какое слово в Писании сказано? «Да обесится жернов осельский на выи его, да потонет в пучине морстей». Вот что, сударыня!..
— Путает много она по минеи-то, — сказала Дарья Сергевна. — По псалтырю еще бредет, а по минеи ей не сладить. Чтоб опять
такого ж соблазну не натворила,
как в прошлом году.
— Зачем певицу? Брать
так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были
как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца
какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны,
так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю к кому.
Человек с достатком был, но далеко не с
таким,
как у Марка Данилыча, оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери
такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в
такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все
как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Не знаю, что сказать вам на это, Марко Данилыч, не знаю,
как вам посоветовать. Дело
такое, что надо об нем подумать, да и подумать.
— Тогда умру.
Как мама померла,
так и я помру, — сказала Дунюшка — и
так спокойно,
так уверенно,
как будто говорила, что вот посидит, посидит с отцом да и побежит глядеть,
как в огороде работницы гряды копают.
—
Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то
таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно… А она, голубушка, вон к
каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после
такого приволья не покажется.
— Разве что
так, — молвила Макрина. — Не знаю только,
какое будет на то решение матушки. Завтра же напишу ей.
— Если все
так,
так, по мне, ничего, — молвил Марко Данилыч. — А
как насчет обученья? Это и для Дуни, и для меня самое первое дело.
— Конечно, никто бы
так не обучил Дунюшку,
как если бы сама матушка взялась за нее, потому что учительнее нашей матушки по всему Керженцу нет, да и по другим местам нашего благочестия едва ли где
такая сыщется.
— Полноте, Марко Данилыч, ничего не видя, убивать себя.
Как это не стыдно! А еще мужчина! — уговаривала его Дарья Сергевна. — На
таком многолюдстве она еще не бывала, что мудреного, что головка заболела? Бог милостив! Вот разве что? — быстро сказала Дарья Сергевна.
Как заря-Амнитария исходила и потухала,
так бы из рабы Божией Евдокеи всякие недуги напущенные исходили и потухали.
Как из булату, из синего укладу камнем огнь выбивает,
так бы из рабы Божией Евдокеи все недуги и порчи вышибало и выбивало…
— Не знаю еще,
как вам сказать… Больно уж вы меня тогда напугали, в Комарове-то, — ответил Петр Степаныч. — Не совладать, кажись, с
таким делом… Непривычно…
— Все это
так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет,
как, Бог даст, отделюсь,
так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки.
Как всего, что по Волге плывет, не переймешь,
так и торгов всех в одни руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
—
Так почто же нам харчиться-то да работу у других хозяев упущать? — громко заговорили все рабочие. — Власть ваша, а это уж не порядки. Рассчитайте нас,
как следует.
— Теперь он, собака, прямехонько к водяному!.. Сунет ему, а тот нас совсем завинит, —
так говорил толпе плечистый рабочий с сивой окладистой бородой, с черными,
как уголь, глазами. Вся артель его уважала, рабочие звали его «дядей Архипом». — Снаряжай, Сидор, спину-то: тебе, парень, в перву голову отвечать придется.
— Смирится он!..
Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще,
так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами…
Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний день поминать…
—
Так как мне теперича доводится без трех гривен шесть целковых… — начал Сидор.
— Знать-то знает…
как не знать… Только, право, не придумаю,
как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги.
Так уж и быть, избавлю тебя, потому знаю, что человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну
какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— По-хорошему! А
как загалдели,
так орал пуще всех да еще рукава засучал… — сказал приказчик.
Сидор взял паспорт, приосанился и уж не
так робко и покорно,
как прежде, сказал...
— Да
как же я по ярманке-то без шапки пойду? Там казаки по улицам
так и шныряют, — пожалуй,
как раз заподозрят в чем да стащут меня…
— Пес с ними! Пущай анафема Маркушка ими подавится, — молвил Сидор. — Денег-то за ним не сполна шесть целковых осталось, а
как засадят недели на две,
так по четыре только гривенника поденщину считай, значит, пять рублей шесть гривен. Один гривенник убытку понесу.
Так нешто спина гривенника-то не стоит.
— Мне всего три целковых получки… А
как засадят,
так в самом деле накладно будет… Дороже обойдется… Я сбегу.
— Сговоришь с ним!..
Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам было,
как он, ничего не видя, никакого дела не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака
так собака и есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь про ваши дела,
так он и не знай что со мной поделает… Ей-Богу!
—
Как задержат у водяного да по этапу домой погонят,
так не по два целковых убытку примете, — шепотом почти сказал Фадеев.
— Да, оно так-то
так, что про это говорить. Вестимо, больше потерпишь, да уж ты помилосердуй, заставь за себя Бога молить… Ведь ты наша заступа, на тебя наша надежа —
как Бог,
так и ты. Сделай милость, пожалей нас, Василий Фадеич, — слезно умолял дядя Архип приказчика.
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны.
Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что
такое коммерция означает!
И по Волге плывешь,
так без догади-то
как раз в заманиху попадешь.
— Нет уж, Марко Данилыч,
какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по той цене,
каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим…
Какие цены ни установишь, поневоле тех будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
— Ну тебя с твоей немецкой едой! — с усмешкой пропищал Седов. — Сразу-то и не вымолвишь,
какое он кушанье назвал… Мы ведь, Митенька, люди православные, потому и снедь давай нам православную. Так-то! А ты и не весть что выдумал…
Как вскинется на него Орошин,
как напустится.
Так закричал, что все сидевшие в «дворянской» оборотились в их сторону.