Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры
как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где
такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает,
так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться,
как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато,
как ни плоха работа,
как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку
такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
К
такому станку много рук надо, но смышленый заволжанин придумал,
как делу помочь.
— Что ты, Максимыч! Бога не боишься, про родных дочерей что говоришь! И в головоньку им
такого мотыжничества не приходило; птенчики еще,
как есть слетышки!
— Да полно ж грешить-то тебе!.. — еще больше возвысила голос Аксинья Захаровна. —
Как возможно про честных стариц
такую речь молвить? У матушки Манефы в обители спокон веку худого ничего не бывало.
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и
такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый,
как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести.
— А вот
как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, —
так и будешь знать,
какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
—
Как святят,
так и святил. На Николин день Коряга в попы поставлен. Великим постом, пожалуй, и к нам приедет… «Исправляться» у Коряги станем, в моленной обедню отслужит, — с легкой усмешкой говорил Патап Максимыч.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что
как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют. Не ссориться с ними из-за
таких пустяков…
Как они,
так и мы. А что есть у иных сумнение,
так это правда, точно есть. И в Городце не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Не оставь ты меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой, Патап Максимыч!..
Как Бог,
так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!.. —
так говорил тот человек хриплым голосом.
Хоть за Волгой грамотеи издавна не в диковину, но
таких,
как Алексей Лохматый, и там водится немного: опричь Божественных книг, читал гражданские и до них большой был охотник.
— Да что же не знаться-то?.. Что ты за тысячник
такой?.. Ишь гордыня
какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич не человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь-ка на него, человек молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
Не знаю,
как в Хвостикове у ложкарей, Саввушка, а у Чапурина в Осиповке
такое заведенье, что, если который работник, окроме положенной работы, лишков наработает, за те лишки особая плата ему сверх ряженой.
— Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди нас обездолили; надо будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. — Родители и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую,
какую хошь, и касатую, и тонкую, и бо́скую, и межеумок, и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот
как бы хозяин ему
такой достался, чтобы пальму точить…
— Да
как вашей милости будет угодно, — отвечал Алексей. — Я бы до Михайлова дня, а коли милость будет,
так до Николы…
— Ладно, — молвил Патап Максимыч. —
Так завтра приходи.
Как, бишь, звать-то тебя? Алексеем, никак?
Помолился Алексей, поклонился хозяину, потом Насте и пошел из подклета. Отдавая поклон, Настя зарделась
как маков цвет. Идя в верхние горницы, она, перебирая передник и потупив глаза, вполголоса спросила отца, что это за человек
такой был у него?
Возвращаясь в Поромово, не о том думал Алексей,
как обрадует отца с матерью, принеся нежданные деньги и сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу, не о том мыслил, что завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете
такая красота!»
— Коряга! Михайло Коряга! — сказала Манефа, с сомненьем покачивая головой. — И нашим сказывали, что в попы ставлен, да веры неймется. Больно до денег охоч. Стяжатель!
Как такого поставить?
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно
какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка,
как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то
так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава те, Христе, что день прошел.
— Перестали. Отбилась. Ленива ведь я, Настасья Патаповна, Богу-то молиться.
Как прежде,
так и теперь, — смеялась Фленушка.
Как племянницы, говорит матушка, жили да Дуня Смолокурова,
так я баловала их для того, что девицы они мирские, черной ризы им не надеть, а вы, говорит, должны о Боге думать, чтобы сподобиться честное иночество принять…
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да
как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку!
Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Из Москвы купчик наезжал, матушки Таисе́и сродственник; деньги в раздачу привозил, развеселый
такой. Больно его честили; келейница матушки Таисеи — помнишь Варварушку из Кинешмы? — совсем с ума сошла по нем;
как уехал,
так в прорубь кинуться хотела, руки на себя наложить. Еще Александр Михайлыч бывал, станового письмоводитель, — этот по-прежнему больше все с Серафимушкой; матушка Таисея грозит уж ее из обители погнать.
— Эге-ге! — вскрикнула Фленушка и захохотала. — Память-то
какая у тебя короткая стала, Настасья Патаповна! Аль забыла того, кто из Москвы конфеты в бумажных коробках с золотом привозил? Ай да Настя, ай да Настасья Патаповна! Можно чести приписать! Видно, у тебя с глаз долой,
так из думы вон.
Так, что ли?.. А?..
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала та. — Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче станет,
как скажешь… От сердца тягость
так и отвалит. Полюбила?
— Говорят тебе, скажи,
как зовут?..
Как только имя его вымолвишь,
так и облегчишься. Разом другая станешь.
Как же звать-то.
Такой тысячник,
как Патап Максимыч, — а работало на него до двадцати окольных деревень, — жил настоящим барином.
— Беспременно за Никитишной надо подводу гнать, — говорил он. — Надо, чтоб кума
такой стол состряпала,
какие только у самых на́больших генералов бывают.
— Столы хочу строить, — ответил он. — Пусть Данило Тихоныч поглядит на наши порядки, пущай посмотрит,
как у нас, за Волгой, народ угощают. Ведь по ихним местам, на Низу,
такого заведения нет.
— Уж
как ты пойдешь,
так только слушай тебя, — промолвила мать Манефа. — Налей-ка, сестрица, еще чайку-то, — прибавила она, протягивая чашку к сидевшей за самоваром Аксинье Захаровне.
— Не приставай к Настасье, Максимыч, — вступилась Аксинья Захаровна. — И без того девке плохо можется. Погляди-ка на нее хорошенько, ишь
какая стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит
как очумелая. От еды откинуло, невеселая
такая.
— Да, — вступилась мать Манефа, — в нынешнее время куда
как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе — ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать им негде.
Такая бедность,
такая скудость, что един только Господь знает,
как они держатся.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж,
так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный
такой, молодой да здоровенный, а богач
какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Что-о-о? — закричал Патап Максимыч, вскакивая с дивана. — Жених?..
Так ты так-то!.. Да я разражу тебя! Говори сейчас, негодница,
какой у тебя жених завелся?.. Я ему задам…
—
Так помни же мое слово и всем игуменьям повести, — кипя гневом, сказал Патап Максимыч, — если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит, — и твоей обители и всем вашим скитам конец… Слово мое крепко… А ты, Настасья, — прибавил он, понизив голос, — дурь из головы выкинь… Слышишь?.. Ишь
какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал
таких речей…
На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но
как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч
такой охотник был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
— Да
так, на всякий случай. Может быть, пригодится, — отвечала Фленушка. — Ну, к примеру сказать, весточку
какую велишь передать,
так я уж и знаю, куда нести.
Как прибежала,
так всех шишкинских баб повестила, что у Чапуриных смотрины будут.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы
какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет
такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с
такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
Сильней и сильней напирал Алексей острым резцом на чашку, которую дотачивал. В глазах у него зелень ходенем заходила, ровно угорел, в ушах шум стоит, сердце
так и замирает. Тогда только и опомнился,
как резцом сквозь чашку прошел.
— Сорвалось! — сквозь зубы молвил Алексей и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним
такого греха не бывало, даже и тогда не бывало,
как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди-ка, дело
какое.
— Да ты белены объелся али спьяну мелешь, сам не знаешь что? — сказала Фленушка. — Да
как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность
какая!..
Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Поразговори ты ее, — говорила Аксинья Захаровна, — развесели хоть крошечку. Ведь ты бойкая, Фленушка, шустрая и мертвого рассмешишь,
как захочешь… Больно боюсь я, родная… Что
такое это с ней поделалось — ума не могу приложить.
— А зачем черной рясой пугала? — возразила Фленушка. — Нашла чем пригрозить!.. Скитом да небесным женихом!.. Эка!..
Так вот он и испугался!..
Как же!.. Властен он над скитами, особенно над нашей обителью. В скиту от него не схоронишься. Изо всякой обители выймет, ни одна игуменья прекословить не посмеет. Все ему покоряются, потому что — сила.
—
Так и отцу говори, — молвила Фленушка, одобрительно покачивая головою. — Этими самыми словами и говори, да опричь того, «уходом» пугни его. Больно ведь не любят эти тысячники,
как им дочери
такие слова выговаривают… Спесивы, горды они… Только ты не кипятись, тихим словом говори. Но смело и строго…
Как раз проймешь, струсит… Увидишь.
—
Какая это воля девичья? — спросил, улыбаясь, Патап Максимыч. — Шестой десяток на свете доживаю, про
такую волю не слыхивал. И при отцах наших и при дедах про девичью волю не было слышно. Что ж это за воля
такая ноне проявилась? Скажи-ка!
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум,
как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от
такого мужа счастья ждать?
— Что ты, Настасья? — смутясь от слов дочери и понизив голос, сказал Патап Максимыч. — В уме ли?.. Да
как у тебя язык повернулся
такое слово сказать?