Неточные совпадения
«Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный враг Божий по земле, и кто, Богу не помолясь,
спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный
день молока хлебнет аль мастерицу в чем не послушает, того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит».
Нежно поглядывая на Дунюшку, рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж с неделю и пробудет на ярманке до флагов, что он, после того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще не бывал, что поехал тогда по
делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал,
попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
На соборной колокольне полно́чь пробило, пробило час, два… Дуня не
спит… Сжавшись под одеялом, лежит она недвижи́мо, боясь потревожить чуткий сон заботливой Дарьи Сергевны… Вспоминает, что видела в тот
день. В первый раз еще на пароходе она ехала, в первый раз и ярманку увидала. Виденное и слышанное одно за другим оживает в ее памяти.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат,
напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний
день поминать…
Не дивили свах речи Татьяны Андревны — речи те были обычные, исстари заведенные; завсегда говорятся они, будь невеста хоть совсем старуха, хоть такая перезрелая
дева, по народному присловью, на том свете какой козлов
пасти.
Взгрустнется Никите Федорычу аль раздумье на него
нападет, опять тетушкины расспросы: не случилось ли в
делах изъяну, не гребтит ли срочный вексель, не обчел ли его кто-нибудь, не обидел ли словом али
делом.
Дуня не
спала. Закрыв глаза, все про катанье вспоминала, и ровно живой восставал перед ней удалой добрый молодец, веселый, пригожий красавчик. То и
дело в ушах ее раздавались звуки его голоса.
— Тихо мы жизнь провождали в трудах и молитвах, зла никому не творили, а во
дни озлоблений на Господа печаль возверзáли, молясь за обидящих и творящих
напасти.
—
Дела такие подошли, матушка, — озабоченно отвечал Самоквасов. — В Москве был, в Питер ездил, теперь вот здесь третью неделю живу. Нонешним годом, не знаю, вдругорядь-то и
попаду ли я к вам.
— Господь ее знает, что такое с ней приключилось: сначала постричься хотела, потом руки на себя наложить, тоска с чего-то на нее
напала, а теперь грешным
делом испивать зачала.
Хотел было Доронин подробнее про тюленя расспросить, но вспомнил слова Смолокурова. «Кто его знает, этого Веденеева, — подумал он, — мягко стелет, а пожалуй, жестко будет
спать, в самом
деле наврет, пожалуй, короба с три. Лучше покамест помолчать».
Минуют черные
дни, и она, никто как она, избавит его от бед и
напастей.
— Един Бог властен в животе и смерти, — молвила на то Манефа. — Без его воли влас с головы не
падет… Премудро сокрыл он
день и час кончины нашей. Как же ты говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь Бога, о том никто не ведает.
— Удивительное
дело! — молвил Марко Данилыч. — Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: «Пить воду не барскому роду». А насчет постничанья, так ноне господа и во святую четыредесятницу едят что ни
попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь…
Пустые щи, и то не каждый
день, отопком хлебала, а теперь гляди-кась, в какие богачихи
попала!
Облокотясь на стол и припав рукою к щеке, тихими слезами плакала Пелагея Филиппьевна, когда, исправивши свои
дела, воротился в избу Герасим. Трое большеньких мальчиков молча стояли у печки, в грустном молчанье глядя на грустную мать. Четвертый забился в углу коника за наваленный там всякого рода подранный и поломанный хлам. Младший сынок с двумя крошечными сестренками возился под лавкой. Приукутанный в грязные отрепья, грудной ребенок
спал в лубочной вонючей зыбке, подвешенной к оцепу.
— Такова жизнь человеческая, Марко Данилыч, — молвил Чубалов. — Так уж Господь определил нам. Сказано: «Яко сень преходит живот наш и яко листвие
падают дни человечи».
— Нет уж, ты потрудись, пожалуйста. Ежели в самом
деле нет, достань где-нибудь, — решительно сказал Смолокуров. — Не то сам знаешь: дружба дружбой,
дело делом. Сердись на меня, не сердись, а ежели завтра не расплатишься, векселек-от я ко взысканью представлю… В Муром-от тогда, пожалуй, и не угодишь, а ежели после десяти
дней не расплатишься, так и к Макарью не
попадешь.
— Ведь мы сыны света, Пахомушка, сыны
дня, не стать же нам
спать да дремать, как язычникам…
Ежель теперь, именно теперь
напало на тебя неверие в тайну сокровенную, явленную одним только избрáнным, — его это
дело.
Чуть свет на другой
день кинулись к ростовщикам. Этого народа у Макарья всегда бывает довольно. Под залог чего ни
попало добыли пять тысяч.
Церковным попам спервоначалу-то это не больно было в охоту, потому что у них по будням-то одни колокола службу правят, а поп с дьячком да причетники либо
спят, либо бражничают, а тут каждый при своем
деле будь.
— В Самару на житье переехал, — ответил Сергей Андреич. —
Дела ведет на широкую руку — теперь у него четыре либо пять пароходов, да, опричь того, салотопенный завод. Баранов в степи закупает, режет их в Самаре и сало вытапливает. По первой гильдии торгует, того и жди, что в городские головы
попадет.
Егор Сергеич в самом
деле истомлен был дурною дорогой, две ночи не
спал, и теперь очень хотелось ему поскорей отдохнуть. Он сказал про это Николаю Александрычу, тот повел его в приготовленную комнату и сам помог раздеться приезжему гостю.
И через три
дня на четвертый, на самый Иванов
день, опять земля затряслась, опять вострепетал Арарат, опять на всех людей
напал ужас, опричь наших праведных…
Охотников до чужбинки в том городке, где жил покойный Марко Данилыч, было вдоволь, и потому Герасим Силыч по ночам в доме на каждой лестнице клал
спать по нескольку человек, чтоб опять ночным
делом не забрался в покои какой-нибудь новый Корней Прожженный.
В ночь на Михайлов
день и Никифор в своей боковуше, и старый Пантелей
спали крепким, непробудным сном, а Василью Борисычу с тоски не спалось.
Когда все успокоилось, Патап Максимыч сел в верхних горницах за самоваром вместе с Никифором. Позвали чай пить и старика Пантелея, а Василий Борисыч в подклети на печке остался.
Спать он не
спал, а лежа свои думы раздумывал. Между тем Чапурин, расспрашивая, как узнали о подломе палатки при самом начале
дела, подивился, что стук ломов первый услыхал Василий Борисыч. Не сказал на то ни слова Патап Максимыч, но по лицу его видно было, что он доволен.
— То хотел я сказать про него и о том тебя просить: не вводи ты его во грех и
напасть. Дай ты ему какое-нибудь
дело, — молящим голосом сказал Никифор Захарыч.
Спать, бывало, не ляжет, не присмотревши всего во дворе, хоть за день-от совсем истомится в токарне.
А дом у меня все
падал да
падал, беды пришли великие, дочери нехорошими
делами стали заниматься и тем мою Абрамовну в могилу свели.
Недели полторы тому, как она в бане парилась, а оттуда домой пошла очень уж налегке да, говорят еще, на босу ногу, а на дворе-то было вьюжно и морозно. Босыми-то ногами, слышь, в сугроб
попала, ну и слегла на другой
день. Много ли такой надо? Сам знаешь, какая она телом нежная, не то что у нас, простых людей, бабы бывают, той ни вьюга, ни сугроб нипочем.
«О-о! — подумал Патап Максимыч. — Так вон оно откуда все пошло. Значит, это все Фленушка устроила. На такие
дела только ее и взять. Эх, ведал бы да знал я тогда об этом, таких бы надавал ей тузов, что, пожалуй, и в игуменьи теперь не
попала бы».