Неточные совпадения
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре
дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от дружки
не слыхивали, косого взгляда
не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый
день помер сыночек; неделю спустя за ним
пошла и Олена Петровна.
И
пошла рассказывать ни так ни сяк
не подходящее к
делу. Ей только надо было отвести в сторону мысли Смолокурова; только для того и речь повела… И отвела… мастерица была на такие отвороты.
Душевную бы чистоту хранила и бесстрастие телесное, от злых бы и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах
не беседовала, а
пошлет Господь судьбу — делала бы супругу все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на вся полезная, милость бы простирала к бедному и убогому и тем возвеселила бы
дни своего сожителя и лета бы его миром исполнила…
А кто
не пойдет,
не уймется от буйства,
не от меня тот деньги получит, а от водяного — ему предоставлю с теми рассчитываться, и за четыре простойных
дня тот грошá
не получит…
— Вестимо,
не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова
шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како
дело вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это будет?
Другие бурлаки тоже
не чаяли добра от водяного. Понадеясь на свои паспорты, они громче других кричали, больше наступали на хозяина, они же и по местам
не пошли. Теперь закручинились. Придется, сидя в кутузке, рабочие
дни терять.
Смолкли рабочие, нахмурясь, кругом озирались, а больше на желтый сыпучий песок кунавинского берега;
не идет ли в самом
деле посуленный дядей Архипом архангел. Беда, однако,
не грянула.
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам
идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как
пошла у них там завороха, сундуков-то им и
не надо. От войны, известно
дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай
дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
По вечерам и ярманочные, и городские трактиры битком набиты. Чаю выпивают количество непомерное. После, как водится,
пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева и в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку выпить — сохрани Господи и помилуй!.. Зазорное
дело!.. У Макарья
не то: там и московским, и городовым купцам, яко в пути находящимся, по все
дни и по вся ночи — разрешения на вся.
Лет шестьдесят тому, когда ставили ярманку возле Нижнего, строитель ее, ни словечка по-русски
не разумевший, а народных обычаев и вовсе
не знавший, пожелал, чтоб ярманочные
дела на новом месте
пошли на ту же стать, на какую они в чужих краях
идут.
Все бы, кажется, было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали, ни о чем
не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом
не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу, что еще у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два
дела сделать: поторговать да покуликать».
А время
идет да
идет, доброй хозяюшке жутко уж становится, чуть
не до слез
дело дошло…
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль
дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно, для того что росистые ночи
пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?..
Не диви молодым, пожилые-то что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
Хворает ли кто у него, трусит ли он затеянного
не больно надежного
дела — непременно
пошлет деньги на каждый Христов кораблик, когда плывет он мимо его жилища.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но
не было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду
пойти. Между хозяином и наймитами
не душевное было
дело,
не любовное, а корыстное, денежное.
Восстав от сна на другой
день после катанья в косной, Марко Данилыч
послал за Корнеем Прожженным. Тот
не замедлил.
— Его-то и надо объехать, — сказал Смолокуров. — Видишь ли,
дело какое. Теперь у него под Царицыном три баржи тюленьего жиру. Знаешь сам, каковы цены на этот товар. А недели через две,
не то и скорее, они в гору
пойдут. Вот и вздумалось мне по теперешней низкой цене у Меркулова все три баржи купить. Понимаешь?
Прямо тебе говорю —
иду наудачу; авось хлопку
не подвезут ли,
не прибавится ли оттого
дела на фабриках.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей
не заводит и с каждым
днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали —
не пошла. И больше
не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
— За паузками
посылать мое
дело. Вам меня
не учить стать, — строго молвил бурлакам Меркулов. — Ваше
дело работать — ну и работай, буянить
не сметь. Здесь ведь город, суд да расправу тотчас найду.
Меркулов в самом
деле за водкой
послал. Бурлаки пили, благодарили, но, как усердно ни работáли, баржа
не трогалась с места, а вода все убывала да убывала.
— При себе больше держит, редко куда
посылает, разве по самым важным
делам, — отвечал Володеров. — Парень ухорез, недаром родом сызранец.
Не выругавшись, и Богу
не помолится.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, — решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться
не из чего —
не по миру же, в самом
деле,
пойду!.. Барышу наклад родной брат, то один, то другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
«Значит, мы в узком месте. Речной стрежень чудищу отдали, а сами к бочку. Оттого-то, видно, и мерили по пяти да по шести… А если б нельзя было уйти, если бы чудище столкнулось с нами?.. Что скорлупу, раздавило бы наш пароход… Принимай тогда смерть неминучую, о спасенье тут и думать нечего!.. Намедни в Царицыне чумак собачонку фурой переехал —
не взвизгнула даже, сердечная… Так бы и с нами было —
пошел бы я ко
дну и был бы таков».
— До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней
пошло не то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться,
не то что вотчина, царство пропадет. А ее
дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и
пошло все врознь,
пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?
— Как так? Да нешто можно без обеда? — с удивленьем вскликнул Морковников. — Сам Господь указал человеку четырежды во
дню пищу вкушать и питие принимать: поутру́ завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать… Закон, батюшка… Супро́тив Господня повеленья
идти не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед… Насчет ужина здесь, на пароходе,
не стану говорить, придется ужинать у Макарья… Вы где пристанете?
— А вот и икорка с балычком, вот и водочка целительная, — сказал Василий Петрович. — Милости просим, Никита Федорыч.
Не обессудьте на угощенье —
не домашнее
дело, что хозяин дал, то и Бог
послал. А ты, любезный, постой-погоди, — прибавил он, обращаясь к любимовцу.
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе
не смогу. Мне ведь чуть
не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной
не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне,
не имел никаких известий, как
идут дела у Макарья,
не знал… Чуть было
не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
Дела,
слава Богу, поправились, да еще как поправились-то,
не чаял…
Досадно было это Морковникову — при стороннем человеке как-то неловко ему
дела по тюленю кончать, но
не вон же
идти — остался.
—
Дела, матушка,
дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А
не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды
не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?..
Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском дому.
— Что же делать, благодетель? Скука, тоска,
дела никакого нет, — молвила мать Ираида. — До кого ни доведись. Она же
не то чтоб очень молоденькая — двадцать седьмой, никак, весной-то
пошел…
— Нет, матушка. В Казани я с весны
не бывал, с весны
не видел дома родительского… Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей
дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.
Нельзя — от келейниц ничего
не укроется,
пойдут толки да пересуды, дойдут до Фленушки, тогда и
не подступайся к ней, на глаза
не пустит, станет по-прежнему
дело затягивать…
Вышел Самоквасов на улицу.
День ясный. Яркими, но
не знойными лучами обливало землю осеннее солнце, в небе ни облачка, в воздухе тишь… Замер городок по-будничному — пусто, беззвучно… В поле
пошел Петр Степаныч.
В самом
деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка
не могла
идти, а мать
не в силах была поднять ее.
— Как же мне об нем
не задуматься? — грустно ответил Абрам. — Теперь хоть по крестьянству его взять — пахать ли, боронить ли — первый мастак, сеять даже уж выучился. Опять же насчет лошадей… О прядильном
деле и поминать нечего, кого хошь спроси, всяк тебе скажет, что супротив Харлама нет другого работника, нет, да никогда и
не бывало. У Марка Данилыча вся его нитка на отбор
идет, и продает он ее, слышь, дороже против всякой другой.
— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я
не заслужил таких попреков. Меня,
слава Богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном
деле не примечал… А ты что сказал? А?..
Дело было
не к спеху, торопиться
не к чему, потому он и
не взял извозчика,
пошел на своих на двоих.
Спешным
делом миршенские парнишки в ряд становились и, крикнув в голос «камча!»,
пошли на якимовских. А те навстречу им, но тоже с расстановками: шагнут — остановятся, еще шагнут — еще остановятся. Близко сошлись бойцы-мальчуганы, но в драку покуда
не лезут, задорнее только кричат...
— Деньги, Марко Данилыч,
дело наживное, — с улыбкой молвила Марья Ивановна. —
Не жалеть, ежели они на пользу
идут.
— Эти книги теперь очень редки, — заметила Марья Ивановна. — Иные можно купить разве на вес золота, а пожалуй, и дороже. А иных и совсем нельзя отыскать. Сам Бог их
послал тебе… Вижу перст Божий… Святый дух своею благостью, видимо, ведет тебя на путь истинного знания, к дверям истинной веры… Блюди же светильник, как мудрая
дева,
не угашай его в ожидании небесного жениха.
Через
день Корней сплыл на Низ, а Хлябин к сродникам
пошел. Воротился он с горькими жалобами, что нерадостно, неласково его встретили. Понятно: лишний рот за обедом, а дом чуть ли
не самый бедный по всей вотчине. Терентий, однако ж,
не горевал, место готово. Скоро на Унжу поехал.
Весь
день после этого разговора Дуня была сама
не своя. Много думала она о том, что узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом
шла. Почти до исступленья дошедшая восторженность овладела ею.
— А как он
не пустит-то? — сказала Матренушка. — Что у тебя, пожитков, что ли, больно много? Сборы, что ли, долгие у тебя
пойдут?
Пошла из дому по́ воду, а сама сюда — и
дело с концом… Да чего тут время-то волочить — оставайся теперь же. Барыня
пошлет сказать дяде, чтоб он тебя
не ждал. Как, Варварушка, по-твоему? — прибавила она, обращаясь к Варваре Петровне.
— Закаркала! — резким голосом, сурово вскликнул Марко Данилыч. — Чем бы радоваться, что Дунюшка со знатными людьми в компании, она невесть что плетет. Я на Марью Ивановну в полной надежде,
не допустит она Дуню ни до чего худого, да и Дуня
не такая, чтоб на дурные
дела идти.
Однако ж и они говорили, что без отдачи рыбы в кредит
дело идти не может.
— Ладно-с, оченно даже хорошо-с. Можно и векселя взять, — сказал Белянкин. — Да дело-то, Степан Федорыч, завтра ранним утром надо покончить. Когда ж векселя-то писать? Ночью ни один маклер
не засвидетельствует… А после давешнего разговора с Лебякиным да с Колодкиным они завтра же
пойдут умасливать доронинских зятьев, чтоб поверили им на неделю там, что ли… Верно знаю о том, сам своими ушами вечор слышал, как они сговаривались.
— Ну что, как
пошли дела? — немножко погодя спросил Марко Данилыч. — Караванище-то какой вы пригнали на Гребновскую. Сколько ни торгую, такого у Макарья
не видывал. Теперь вы у нас из рыбников самые первые…
—
Идет, что ли, дело-то? — спросил Марко Данилыч, держа в руке бутылку и
не наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. — Тысячу рублев деньгами да этой самой наливки двенадцать бутылок.