Неточные совпадения
— Эк
к чему применила!.. — начала было Дарья Сергевна, но мастерица и договорить ей не
дала.
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог
даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю
к кому.
Потом через день, через два опять зачнет рассказывать, как строго в обителях смотрят за девицами, как приучают их
к скромному и доброму житию по Господним заповедям, каким рукодельям обучают, какие книги
дают читать и как поучают их всякому добру старые матери.
Марко Данилыч сам никому ничего не
давал, опричь рыбных и разных других запасов, что присылал
к матушке Манефе, Дуня всем раздавала, от Дуни все подарки шли; за то и блажили ее ровно ангела небесного.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не
к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог
даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
— Эх, горе-то какое! — вздохнул Сидорка. — Ну ин вот что: сапоги-то, что я в Казани купил, три целкача
дал, вовсе не хожены. Возьми ты их за пачпорт, а деньги, ну их
к бесу — пропадай они совсем, подавись ими кровопийца окаянный, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел
к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим стали Софронке руки
давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Сморщился Доронин и смолк. Кинул он мимолетный взгляд на вышедшую от Дарьи Сергевны дочь, и заботливое беспокойство отразилось в глазах его. Не подходя
к дивану, где сидели Дуня с Наташей, Лизавета Зиновьевна подошла
к раскрытому окну и, глаз не сводя, стала смотреть на волжские струи и темно-синюю
даль заволжских лесов…
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?.. Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и быть,
дам… — прибавил Орошин, обращаясь
к Марку Данилычу.
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди, не езди
к Орошину… Может, я сам тебе это дельце облажу…
Дай только сроку… Только уж наперед тебе говорю — что тут ни делай, каких штук ни выкидывай — а без убытков не обойтись. По рублю по двадцати копеек и думать нечего взять.
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог
даст, сварганим. Одно только,
к Орошину ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с другим с кем из рыбников свидишься и тем ничего не говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно на караван пора.
— Слышали, родной, слышали… Пали и
к нам вести об его кончине, — говорила Татьяна Андревна. — Мы все как следует справили, по-родственному: имечко святое твоего родителя в синодик записали, читалка в нашей моленной наряду с другими сродниками поминает его… И в Вольске при часовне годовая была по нем заказана, и на Иргизе заказывали, и на Керженце, и здесь, на Рогожском. Как следует помянули Федора Меркулыча,
дай Господи ему Царство Небесное, — три раза истово перекрестясь, прибавила Татьяна Андревна.
— Спешить не спеши, а все-таки маленько поторапливайся, — перебил Доронина Марко Данилыч. — Намедни, хоть и сказал тебе, что Меркулову не взять по рублю по двадцати, однако ж, обдумав хорошенько, эту цену
дать я готов, только не и́наче как с рассрочкой: половину сейчас получай, пятнадцать тысяч
к Рождеству, остальные на предбудущую ярманку. Процентов не начитать.
Не
дала ответа Наташа и крепче прежнего прижалась
к подушке.
— Ходкий, неча сказать!.. — захохотал Корней. — Теперь у Макарья, что водке из-под лодки, что этому товару, одна цена. Наш хозяин решил всего тюленя, что ни привез на ярманку, в Оку покидать; пущай, говорит, водяные черти кашу себе маслят. Баржа у нас тут где-то на Низу с этой дрянью застряла, так хозяин
дал мне пору́ченность весь жир в воду, а баржу погрузить другим товаром да наскоро
к Макарью вести.
— Цен еще не обнаружилось, — преспокойно ответил Марко Данилыч, уписывая за обе щеки поросенка под хреном и сметаной. — Надо полагать, маленько поднимутся. Теперь могу тебе рубль восемь гривен
дать… Пожалуй, еще гривенку накину. Денег половину сейчас на стол, останная
к Рождеству. По рукам, что ли?
— Клику
давай, — сказал Василий Петрович. — Оно, слышь, забористее, — обратился он
к Никите Федорычу.
— Это ты шалишь-мамонишь. Подадут, так станешь есть… Как это можно без ужина?.. Помилосердуй, ради Господа! — И, обращаясь
к половому, сказал: — Шампанского в ледок поставь да мадерки бутылочку
давай сюда, самой наилучшей. Слышишь?
— А вот и икорка с балычком, вот и водочка целительная, — сказал Василий Петрович. — Милости просим, Никита Федорыч. Не обессудьте на угощенье — не домашнее дело, что хозяин
дал, то и Бог послал. А ты, любезный, постой-погоди, — прибавил он, обращаясь
к любимовцу.
— Надейся, тезка, надейся. Молод еще, Бог
даст и до денег доживешь. Дождешься времени, и
к тебе на двор солнышко взойдет, — сказал Василий Петрович.
— А ты пока молчи… Громко не говори!.. Потерпи маленько, — прервала его Фленушка, открывая лицо. — Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне
дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!.. — Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым
к верхотине Каменного Вражка.
И Лизу с Наташей припечалили те разговоры. Стали обе они просить Веденеева, поискал бы он какого-нибудь человека, чтобы весточку он
дал про Самоквасова,
к дяде его, что ли, бы съездил, его бы спросил, а не то разузнал бы в гостинице, где Петр Степаныч останавливался.
— Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич, — с озабоченным видом свое говорил Веденеев. — То дело от нас не уйдет, Бог
даст, на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его
к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.
Когда же отец грозно потребовал, чтобы он не портил больше Герасима, не
давал бы ему книг, а каждый раз, как
к нему забежит, палкой бы гнал от себя, Нефедыч ответил: «Нет, этого я сделать не могу».
Говорил, однако ж, учитель ученику, чтобы он ходил
к нему пореже, не раздражал бы отца, а книги все-таки
давал по-прежнему.
— Ну вы, котятки мои, — ласково молвила мать, — вылезайте скорее
к дяденьке… Дяденька пряничков
даст.
Торговля не Бог знает какие барыши ей
давала, но то было тетке Арине дороже всего, что она каждый день от возвращавшихся с работ из города сосновских мужиков, а больше того от проезжих, узнавала вестей по три короба и тотчас делилась ими с бабами, прибавляя
к слухам немало и своих небылиц и каждую быль красным словцом разукрашивая.
И в хороводах, и на боях везде бывал горазд Алеша Мокеев. Подскочил
к одному Мотовилову, ткнул кулаком-резуном в грудь широкую, падал Сидор назад, и Алеша, не
дав ему совсем упасть, ухватил его поперек дебелыми руками да изо всей мочи и грянул бойца о землю.
Низенький, сгорбленный, венцом седин украшенный старец, в белом как снег балахончике, в старенькой епитрахили, с коротенькой ветхой манатейкой на плечах, с холщовой лестовкой в руках, день и ночь допускал он
к себе приходящих, каждому
давал добрые советы, утешал, исповедовал, приобщал запасными дарами и поил водой из Святого ключа…
—
К чему говорить об этом прежде времени, — сказала она. — Бог
даст, поживете, ваши годы не слишком еще большие.
Теперь он тебя
к себе берет, а денег
даст те же пятьдесят золотых, что и я за тебя
дал адаевцам.
Дали мне двести плетей да
к виселице ухом пригвоздили — вот поглядите, — ухо-то у меня поротое.
— Ну, Бог
даст, со мной ходить будешь. Это очень весело. Вы позволите? — спросила Марья Ивановна, обращаясь
к Марку Данилычу.
— Слава Богу, совсем почти обстроилась, остается внутри кой-что обделать да мебель из Талызина перевезти, — отвечала Марья Ивановна. —
К осени, Бог
даст, все покончу, тогда все пойдет своей колеей.
Повелел Спаситель — вам, врагам, прощати,
Пойдем же мы в царствие тесною дорогой,
Цари и князи, богаты и нищи,
Всех ты, наш родитель, зовешь
к своей пище,
Придет пора-время — все
к тебе слетимся,
На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,
От пакостна тела борют здесь нас страсти,
Ты, Господь всесильный,
дай нам не отпасти,
Дай ты, царь небесный, веру и надежду,
Одень наши души в небесны одежды,
В путь узкий, прискорбный идем — помогай нам!
— Хоть бы водицы испил, — молвил игумен. — Слушать даже болезненно. Поди
к келейнику — он
даст тебе напиться. Да как стакан-то в руки возьмешь, приподними его, да, глядя на донышко, трижды по трижды прочти: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Помогает. Пользительно.
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай гостя, отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо
к господам письмецо написать… Да вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы
дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится в господском доме в таком развращении быть.
Кто Бога возлюбит, его не забудет,
Часто вспоминает, тяжело вздыхает:
«Бог ты, наш создатель, всяких благ податель,
Дай нам ризы беды и помыслы целы,
Ангельского хлеба со седьмого неба,
Сошли
к нам, создатель, не умори гладом,
Избави от глада, избави от ада,
Не лиши духовного своего царства...
— Благослови нас, государь наш батюшка, благослови, отец родной, на святой твой круг стать, в духовной бане омыться, духовного пива напиться, духом твоим насладиться!.. Изволь, батюшка творец, здесь поставить свой дворец, ниспослать
к нам благодать — духом
дай нам завладать.
А ежели тебе, дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, житие в Луповицах хорошее и безобидное, то живи у Марьи Ивановны дольше того срока, какой я тебе на прощанье
дал, для того, что я из Саратова сплыву в Астрахань, а управившись там, проеду, может статься, в Оренбург по некоему обстоятельству, а домой ворочусь разве
к самому Макарью.
—
Дай Бог, чтобы было по-вашему, Марко Данилыч, — с тоской и рыданьями отвечала Дарья Сергевна. — А все-таки заботно, все-таки опасливо мне за нее. Во сне ее то и дело вижу да все таково нехорошо: либо разодетую, разубранную в шелках, в бархатах, в жемчугах да в золоте, либо мстится мне, что пляшет она с каким-то барином, а не то вижу всю в цветах каких-то диковинных… Не
к добру такие сны, Марко Данилыч.
— Убирайся ты
к черту с разверсткой!.. — зарычал Орошин, бросая на стол подписной лист. — Ни с кем не хочу иметь дела. Завтра чем свет один управлюсь… Меня на это хватит. Дурак я был, что в Астрахани всего у них не скупил, да тогда они, подлецы, еще цен не объявляли… А теперь доронинской рыбы вам и понюхать не
дам.
— Дураком родился, дураком и помрешь, — грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть не в самого Белянкина. — Что ж, с каждым из вас
к маклеру мне ездить?.. Вашего брата цела орава — одним днем со всеми не управишься… Ведь вот какие в вас душонки-то сидят. Им делаешь добро, рубль на рубль представляешь, а они: «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?..
Давай бумаги да чернил, расписку напишу, а ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику на караване и бери с Богом свою долю.
Выдал Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов
дал расписку. Было в ней писано, что ежели Субханкулову не удастся Мокея Данилова выкупить, то повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу отдать обратно.
К маклеру пошли для перевода расписки на русский язык и для записки в книгу.
— Каждая по-своему распорядилась, — отвечал Патап Максимыч. — Сестрица моя любезная три дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает. Из Питера да из Москвы в месяц раза по два
к ней письма приходят. Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены
дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
— А тебе, Василий Борисыч, — обратился
к свету-родителю удельный голова, — пошли Господь столько сынков, сколько в поле пеньков, да столько дочек, сколько на болоте кочек, и всем вам
дай Господи, чтоб добро у вас этак лилось.
— Горя не видится, а заботы много! — ответила Аграфена Петровна. — Вот теперь
к Марку Данилычу едем. При смерти лежит, надобно делам порядок
дать, а тятенька его дел не знает. Вот и заботно.
— Для́ того что набитые дураки все они, — отвечал Патап Максимыч. — Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да
к тому — каждый из вора кроен, из плута шит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить
дадут, обмишулят, ошукают. Теплые ребята, надо правду говорить.
— Не приедешь разве
к Марье Ивановне? — спросила Дуня. — Ведь от вас до Фатьянки всего сорок верст. Бог
даст, увидимся. Погостишь у меня, тятенька рад будет и тебе, и Марье Ивановне.
А ты
давала ее вольною волей, помнишь, когда приводили тебя
к праведной вере…