Неточные совпадения
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились
в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как
есть дуры дурами — ни встать, ни
сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
Нам трактиры надоели,
Много денежек
поели —
Пойдем
в белую харчевню
Да воспомним про деревню,
Наше ро́дное
село!
В самом начале московских выездов Доронины всей семьей
были на именинах; хозяйская племянница
села за фортепиано; начались танцы.
Новых пассажиров всего только двое
было: тучный купчина с масленым смуглым лицом,
в суконном тоже замасленном сюртуке и с подобным горе животом. Вошел он на палубу,
сел на скамейку и ни с места. Сначала молчал, потом вполголоса стал молитву творить. Икота одолевала купчину.
— Теперь нет, а дня через два либо через три
будет довольно, — ответил Меркулов. — Я сам от Царицына ехал при тюлене, только
в Казани
сел на пароход, чтоб упредить караван, оглядеться до него у Макарья, ну и к ценам приноровиться.
Сели за стол. Никитину строго-настрого приказано
было состряпать такой обед, какой только у исправника
в его именины он готовит. И Никитин
в грязь лицом себя не ударил. Воздáл Петр Степаныч честь стряпне его. Куриный взварец, подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам Никитин, получивший от гостя рублевку.
Смолокуров проводил его до крыльца, а когда Чубалов,
севши в телегу, взял вожжи, подошел к нему и еще раз попрощался. Чубалов хотел
было со двора ехать, но Марко Данилыч вдруг спохватился.
Мало-помалу она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла она глаза, отерла лицо платком,
села на диван, но ни слова не говорила. Подошла к ней Варвара Петровна со стаканом воды
в руке. Большими глотками, с жадностью
выпила воду Марья Ивановна и чуть слышно промолвила...
Нашей обители, аще забвенна
будет благотворителями, и
в Рождество Христово, и
в Светло воскресенье без рыбной яствы придется за трапезу
сесть…
Как мертвец бледная,
в оцепенении стояла Дуня. Вне себя
была она, дрожала всем телом и плакала. Бережно довела ее Марья Ивановна до ближайшего диванчика и уложила. Варенька
села возле Дуни, махая над ней пальмовой веткой.
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по
селу, родимые, — много там хороших домов и богатых,
в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте — хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем
будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.
—
Садитесь, матушка, — обметая передником лавку
в красном углу под иконами, сказала Аграфена Ивановна. —
Садитесь, сударыня, гостья
будете. Аннушка, возьми-ка там
в чулане яичек да состряпай яиченку.
— А по ночам все, слышь, песни
поют. Верные люди про́ это сказывали, — сказала Аннушка. — Идут еще на
селе разговоры, что по ночам у Святого ключа они сбираются
в одних белых рубахах. И
поют над ключом и пляшут вокруг.
— И тех фармазонов по времени начальство изловило, — продолжала Дарья Сергевна. — И разослали их кого
в Сибирь, кого
в монастырь,
в заточенье. Без малого теперь сто годов тому делу, и с той поры не слышно
было в Миршéни про фармазонов, а теперь опять объявились — а вывезла тех фармазонов из Симбирской губернии Марья Ивановна и
поселила на том самом месте, где
в старину бывали тайные фармазонские сборища…
Выйдя из спальни, Патап Максимыч с Груней и с Дарьей Сергевной
сел в той горнице, где
в обычное время хозяева чай
пили и обедали. Оттуда Марку Данилычу не слышно
было их разговоров.
И прежде приходило это ей
в голову, но зная, что
в Луповицах больше полутораста дворов, и судя по заволжскому, где нет таких больших селений,
была уверена, что найдет
в селе не один постоялый двор.
Смолоду
в любви и дружестве меж собой жили, из одного
села были родом,
в один год сданы
в рекруты,
в одном полку служили и, получивши «чистую», поселились на родине
в келье, ставленной возле келейного ряда на бобыльских задворках.
Призадумалась Дуня. Хотя и решилась она оставить общество людей Божьих, но любопытство сильно подстрекало ее. Согласилась
быть в сионской горнице и говорить с араратским гостем, но отказалась радеть и пророчествовать, сказала, что
будет одета
в обычное платье, а «белых риз» ни за что на свете не наденет и
сядет не впереди, а у входной двери. Дозволяется же ведь это больным и недужным.
Все
село сошлось, пришли даже толпы из окольных деревень — всякому
в охоту
было сытно
поесть, пьяно попить на барском пиру-угощенье.
А
в дому Луповицких меж тем убирали столы, украшали их, уставляли ценными напитками и плодами своих теплиц. Входили
в столовую гости веселые, говорливые,
садились за столы по местам. Шуткам и затейным разговорам конца не
было, одни хозяева, кроме Андрея Александрыча, все время оставались сдержанны и холодны. Изронят изредка словечко, а ни за что не улыбнутся.
Пришла и Дуня, но не надела она радельной рубахи и
села у входных дверей. Сильно
была она взволнована. Егор Сергеич обещал ей тотчас после раденья открыть тайну духовного супружества. Марья Ивановна также не сняла обыкновенного своего платья и
села рядом с Дуней. Так же точно сидели они теперь, как
в тот раз, когда Дуня
в первый еще раз
была в сионской горнице.
— Экая досада! — вскричал Андрей Александрыч,
садясь на диван
в передней горнице. — А я
было к нему за делом. Как-то раз батюшка говорил мне, что у вас и домик и надворные службы обветшали, и я обещал ему сделать поправки. А теперь хочу нанимать плотников, теплицы поправить надо, застольную, а скотный двор заново поставить. Так я
было и пришел с конторщиком осмотреть, какие поправки нужно сделать у вас, чтоб заодно плотников-то рядить.
— А я тогда случился
в соседнем
селе, — прибавил отец Прохор, — дельце там
было одно у меня. Вот и взял я на свое попеченье бесприютную девицу.
По уходе лекаря все
сели вокруг чайного стола. Немножко успокоенная, но еще вполне не понимавшая опасности,
в какой
был отец, грустная, печальная Дуня рассказала о своем с ним свиданье. Дошла речь и до сундука.
Когда все успокоилось, Патап Максимыч
сел в верхних горницах за самоваром вместе с Никифором. Позвали чай
пить и старика Пантелея, а Василий Борисыч
в подклети на печке остался. Спать он не спал, а лежа свои думы раздумывал. Между тем Чапурин, расспрашивая, как узнали о подломе палатки при самом начале дела, подивился, что стук ломов первый услыхал Василий Борисыч. Не сказал на то ни слова Патап Максимыч, но по лицу его видно
было, что он доволен.
Дня через три Патап Максимыч с Никифором Захарычем поехали
в город, чтобы
сесть там на пароход. С ними и Мокей Данилыч отправился. Пробыв несколько дней у Дуни, он вместе с Чубаловым отправился
в новое свое жилище на старом родительском пепелище. Там похлопотал Чубалов, и Мокей Данилыч скоро
был введен во владение домом и пристанями, и как отвык от русской жизни и ото всех дел, то при помощи того же Чубалова завел на свой капитал хлебный торг.
Какое-то дело заставило его плыть на Низ. Он
сел на один из самых ходких пароходов, ходивших тогда по Волге, на том же пароходе ехали и Патап Максимыч с Никифором Захарычем. Патап Максимыч поместился
в каюте. Никифору Захарычу показалось так душно, и он отправился
в третий класс на палубу. Чапурин из своей каюты через несколько времени вышел
в общую залу. Осмотрелся, видит четырех человек, из них трое
были ему совсем не известны, вгляделся
в четвертого и узнал Алексея.
Неточные совпадения
Прилетела
в дом // Сизым голубем… // Поклонился мне // Свекор-батюшка, // Поклонилася // Мать-свекровушка, // Деверья, зятья // Поклонилися, // Поклонилися, // Повинилися! // Вы садитесь-ка, // Вы не кланяйтесь, // Вы послушайте. // Что скажу я вам: // Тому кланяться, // Кто сильней меня, — // Кто добрей меня, // Тому славу
петь. // Кому славу
петь? // Губернаторше! // Доброй душеньке // Александровне!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель.
Сядем. (Оба
сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете
быть возможно.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что
будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то
есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не
поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то:
село Недоедово, деревня Голодаевка и проч.,
суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется
в пользу Глупова.
На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало
в слободу. Но там никого не
было, кроме заштатного попа, который
в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти
в раскол. Поп
был древний и скорее способный
поселять уныние, нежели вливать
в душу храбрость.