Неточные совпадения
Зараз двух невест
братья приглядели — а были
те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые,
той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в
том году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему
брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в один день.
Марко Данилыч тотчас в Астрахань сплыл, в Красной Яр ездил, в Гурьев городок, в Уральск, везде о
брате справлялся, но нигде ничего проведать не мог… Одно лишь узнал в Астрахани, что по
тем удальцам, кои ездили с ним, давно панихиды отпели.
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не
то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и думать, да если бы была и постарше, так он бы ее за дворянина не выдал, а только за своего
брата купца, с хорошим капиталом.
— Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он. — Обождите-ка до вечера, узнаете тогда, как бунты в караване заводить! Земля-то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему
брату тягаться не рука, он не
то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб-соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет…
— Мудрено,
брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него,
брат, не как у других — без расписок ни единому человеку медной полушки не велит давать, а за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про
то не моги и думать.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не
то война, не
то бунт поднялся, шут их знает, а нашему
брату хоть голову в петлю клади».
— Вот и согрешим, — с довольством потирая руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не
то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там,
брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему
брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где
то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в
том только и заключается.
— Что ж из
того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о
ту пору будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по
той цене, каку ты нашему
брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле
тех будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
Бурлачил, в коренных ходил и в добавочных, раза два кашеваром был, но
та должность ему не по нраву пришлась: недоваришь — от своей
братьи на орехи достанется, переваришь — хуже
того; недосолишь — не беда, только поругают; пересолил, ременного масла беспременно отведаешь.
— По нынешним обстоятельствам нашему
брату чем ни торгуй, без Питера невозможно, — ответил Никита Федорыч. — Ежели дома на Волге век свой сидеть, не
то чтобы нажить что-нибудь, а и
то, что после батюшки покойника осталось, не увидишь, как все уплывет.
Зиновий Алексеич и Татьяна Андревна свято хранили заветы прадедов и, заботясь о Меркулове, забывали дальность свойства: из роду, из племени не выкинешь, говорил они, к
тому ж Микитушка сиротинка — ни отца нет, ни матери, ни
брата, ни сестры; к
тому ж человек он заезжий — как же не обласкать его, как не приголубить, как не при́зреть в теплом, родном, семейном кружке?
То разумеет Марко Данилыч:
брат братом, а свя́ты денежки хоть в одном месте у царя деланы, а меж собой не родня.
Верст из-за полутораста и больше пешком сходилась к
тому дню нищая
братия, водой из-за трех — и четырехсот верст проплывала она.
— Дочку привез, — сказал дядя Архип, — с дочкой, слышь, прибыл. Как же ей здесь проживать с нашим
братом бурлаком, в такой грязи да в вонище? Для
того и нанял в гостинице хорошу хватеру.
— А к
тому мои речи, что все вы ноне стали ветрогоны, — молвила мать Таисея. — Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут,
брат, шалишь, тут не бросишь жены, что истопку с ноги. Понял?
А крещеное имя было ему Корней Евстигнеев. Был он
тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес Марку Данилычу известие о погибели его
брата на льдинах Каспийского моря. С
той поры и стал он в приближенье у хозяина.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, — решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего — не по миру же, в самом деле, пойду!.. Барышу наклад родной
брат,
то один,
то другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
— А за
то, что человек он в самом деле скрытный. Лишнего слова не молвит, все подумавши, не
то что наш
брат, — сказал Дмитрий Петрович.
— Покорнейше благодарим, Никита Федорыч, только увольте, пожалуйста, — отвечает он на приглашения Меркулова. — Нам ведь нет туда ходу, мы ведь третьего класса — на
то порядок. Вы вот в первом сели, так вам везде чистый путь, а нашему
брату за эту перегородку пройти нельзя.
— Нельзя, голубчик, нельзя, — стоял на своем Морковников. — Ты продавец, я покупатель, — без
того нельзя, чтобы не угоститься… я тебя угощаю… И перечить ты мне не моги, не моги… Нечего тут — расходы пополам… Это, батюшка, штуки немецкие, нашему
брату, русскому человеку, они не под стать… я угощаю — перечить мне не моги… Ну, поцелуй меня, душа ты моя Никита Федорыч, да пойдем скорей. Больно уж я возлюбил тебя.
— Дело торговое, милый ты мой, — усмехнулся Дмитрий Петрович. — Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса ко́черги… Ни
тот, ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя́ речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу ни отца с матерью нет, ни
брата с сестрой, родной сын подвернется — и
того объегорь… Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.
И там,
брат,
те же Смолокуровы да Орошины, только почище да поглаже…
— Так, любезный, не водится… — вскочил и, заступая дорогу Веденееву, закричал
тот. — По чужим номерам ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего
брата по головке не гладят.
То была
братáниха Герасиму, хозяйка Абрамова — Пелагея Филиппьевна.
Та, закрыв лицо передником, тихо, безмолвно заплакала. Молчит и Абрам, сумрачно смотрит на
брата, ровно черная туча.
Сколько ни заговаривал дядя с
братáнишнами, они только весело улыбались, но ни
та ни другая словечка не проронила. Крепко держа друг дружку за рубашки, жались они к матери, посматривали на дядю и посмеивались старому ли смеху, что под лавкой был, обещанным ли пряникам, Господь их ведает.
Когда сказан был набор и с семьи чубаловской рекрут потребовался, отцом-матерью решено было — и сам Абрам, тогда еще холостой, охотно на
то соглашался — идти ему в солдаты за женатого
брата, но во время приема нашли у него какой-то недостаток.
То представлялась ему горько плачущая, обиженная, кругом до ниточки обобранная сиротка, что вступила к свекру в дом тысячницей, а на поверку вышла бесприданницей;
то виделся ему убитый напастями
брат…
Но ни
брату, ни невестке пока
того не поведал.
Не было у него об этом речей ни с
братом, ни с невесткой, а когда вырос Иванушка, и
тому ни слова не молвил.
Сказал об этом
брату с невесткой,
те не знают, как и благодарить Герасима за новую милость… А потом, мало погодя, задрожал подбородок у Пелагеи Филиппьевны, затряслись у ней губы и градом полились слезы из глаз. Вскочив с места, она хотела поспешно уйти из избы, но деверь остановил ее на пороге.
Когда еще была в ходу по большим и малым городам третья гильдия, куда, внося небольшой годовой взнос, можно было записываться с сыновьями, внуками,
братьями и племянниками и
тем избавляться всем до единого от рекрутства, повсеместно, особенно по маленьким городкам, много было купцов, сроду ничем не торговавших.
— И так можно, — сказал Марко Данилыч, кладя перо на прилавок. — Я,
брат, человек сговорчивый, на все согласен, не
то что ты, — измучил меня торговавшись. Копейки одной не хотел уступить!.. Эх, ты!.. Совесть-то где у тебя? Забыл, видно, что мы с тобою земляки и соседи, — прибавил он…
Не до
того было Панкратью, чтоб вступиться за
брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их.
— Вот что, — надумавшись, сказал он Хлябину. — По билету вижу, что ты в самом деле вышел из полону. Хоша и много ты насказал несодеянного, а все-таки насчет
брата я постараюсь узнать повернее, а потом что надо,
то и сделаю. Этот оренбургский татарин к Макарью на ярманку ездит?
Меж
тем Марья Ивановна сидела в комнате старшего
брата с меньшим
братом и с его женою.
Оба
брата редко-редко, бывало, когда выедут в поле или на ригу, а меж
тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля была и не лучше соседской.
— Пустит ли он даровую работницу! — сказала старая Матренушка. — Да ты пришита, что ли, к нему? Какой он тебе дядя? Внучатным
братом твоей матери доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и он
то же скажет. Сиротинушка ты одинокая, никого-то нет у тебя сродничков, одна сама, как перстик, — вот что… Как же может он насильно держать тебя на работе? Своя у тебя теперь воля… Нáбольшего над тобой нет.
Княжеское наследство сразу сделало
тот монастырь одним из богатейших в России,
братии было в нем число многое, строения все каменные, церкви украшены иконами в драгоценных окладах, золотой и серебряной утварью, златоткаными ризами и всяким иным церковным имуществом.
— Помните, бабы, как он Настасье Чуркиной этак же судьбу пророчил? — бойко, развязно заговорила и резким голосом покрыла общий говор юркая молодая бабенка из таких, каких по деревням зовут «урви, да отдай». — Этак же спросили у него про ее судьбину, а Настасья в
те поры была уж просватана, блаженный тогда как хватит ее братишку по загорбку… Теперь брат-от у ней вон какой стал, торгует да деньгу копит, а Настасьюшку муж каждый Божий день бьет да колотит.
— Егорушка приедет, Егорушка Денисов! — радостно говорил Николай Александрыч жене,
брату, невестке и племяннице. И
те были также в восторге.
Подь, Грунюшка, сряжайся — сборы твои бабьи — значит, не короткие, не
то что у нашего
брата — обулся, оделся, Богу помолился, да и в кибитку.
Стол был уставлен кушаньями, большей частью рыбными, стояли на нем и бутылки с винами и с
той самой вишневкой, что посылал Марко Данилыч хивинскому царю для выручки
брата из плена.
— Это верно, — ответила Марья Ивановна. — Их было два
брата, один двадцать ли, тридцать ли лет
тому назад в море пропал. Дарья Сергевна потонувшему была невестой и с его смерти живет у Смолокурова хозяйкой. Так это какая ж родня? Какая она участница в наследстве? Безродною замуж шла, ни ближнего, ни дальнего родства нет у нее.
— Да уж лет тридцать прошло с
той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я был тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо помню — важный такой вид имел, а корабль у него не в пример больше был теперешнего. И в
том корабле были все больше из благородных да из нашего
брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая на огоньки и на белевшие в полумраке здания губернского города.
— Знаю, что кондрашка тебя прихватил, еще на Унже пали мне о
том вести, — говорил меж
тем Корней Прожженный. — Что, язык-то не двигается?.. Ну да ничего — ты молчи, ваше степенство, а говорить я стану с тобой. Было время — быком ревел, на нашего даже
брата медведем рычал, а теперь, видно, что у слепого кутенка, не стало ни гласа, ни послушания.
— То-то, смотрите. У меня на этот счет строго. Высшее начальство обратило внимание на вашего
брата. А
то и в самом деле очень много уж воли вы забрали, — проговорил, нахмурясь, городничий. — Так подайте объявление, а в день похорон я побываю у вас вот с господином стряпчим да еще, может быть, кое с кем из чиновных. А что дочь покойника?
— Смерть все покрывает, — сказал
брату Герасим Силыч. — На мертвых зла не держат, а кто станет держать,
того Господь накажет. Марко Данилыч теперь перед Божьим судом стоит, а не перед нашим земным, человеческим.
В полусорочины Герасим Силыч отправил в доме канон за единоумершего, потом все сходили на кладбище помолиться на могилке усопшего, а после
того в работных избах ставлены были поминальные столы для рабочих и для нищей
братии, а кроме
того, всякий, кому была охота, невозбранно приходил поминать покойника.