Неточные совпадения
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные есть,
хотя ни в шестых, ни в других книгах они и
не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
Сел за стол Патап Максимыч.
Хотел счеты за год подводить, но счеты
не шли на ум. Про дочерей раздумывал.
— Другие пошли, а вам
не след. Худой славы, что ль,
захотели?
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за таких пустяков… Как они, так и мы. А что есть у иных сумнение, так это правда, точно есть. И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что
хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Что сказал, то и сделаю, когда
захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить мне
не смеет никто.
— Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а
не то и троих, голубчик, вернее будет, — говорила Аксинья Захаровна. — А наш-от хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам посуди.
Захочет Сушила, проймет
не мытьем, так катаньем!
— В работники
хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал.
Не своей волей ты рядиться пришел?
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду
не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них
не хотят.
Никто дел
не захочет вести с ним; кредиту
не будет, разорвется с покупателями.
—
Не был, — сухо ответила Фленушка и примолвила: — Бросить
хочу его, Настенька.
— Осень — осенью, Троица — Троицей, а теперь само по себе…
Не в счет,
не в уряд… Сказано:
хочу, и делу конец — толковать попусту нечего, — прибавил он, возвыся несколько голос.
— Без тебя знаю, что моя, — слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч. —
Захочу,
не одну тысячу народу сгоню кормиться…
Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это будет
не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать, что большак приказывает!.. Вот тебе… сказ!
— Знамо,
не сама пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с матерью вживе — выдадут.
Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой
не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: «
не хочу» да «
не пойду».
Слава мира обуяла Рассохиных; про обитель Комаровскую, про строение своих родителей, и слышать
не хотят, гнушаются…
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я
не пойду… Режь меня, что
хочешь делай… Есть у меня другой жених… Сама его выбрала, за другого
не пойду… Слышишь?
— Знаешь ты, какие строгие наказы из Питера насланы?.. Все скиты вконец
хотят порешить, праху чтоб ихнего
не осталось, всех стариц да белиц за караулом по своим местам разослать… Слыхала про это?
— Да разве сохнуть тебе? — сказала Фленушка. — Надо же вас свести; жива быть
не хочу, коль
не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя
не видаючи.
— Может быть, он и думать-то про меня
не хочет, — сказала Настя.
По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари большие: ведер по́ сороку. Слух, что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням. Все деревенские, особенно бабы,
не мало раздумывали,
не мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч
не в урочное время
хочет народ кормить.
И в самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да
не того он
хочет:
не раз откупался, ставя на сходе ведер по пяти зелена вина для угощенья выборщиков.
На «толоку» народ собирать ему тоже
не стать: мужик богатый, к тому же тороватый, горд, спесив, любит по́чет:
захочет ли миром одолжаться?..
«Уснула, — подумала Аксинья Захаровна. — Пускай ее отдохнет… Эка беда стряслась, и
не чаяла я такой!.. Гляди-кась, в черницы
захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..»
— Поразговори ты ее, — говорила Аксинья Захаровна, — развесели хоть крошечку. Ведь ты бойкая, Фленушка, шустрая и мертвого рассмешишь, как
захочешь… Больно боюсь я, родная… Что такое это с ней поделалось — ума
не могу приложить.
— Я нарочно пришел к тебе, Настя, добрым порядком толковать, — начал Патап Максимыч, садясь на дочернину кровать. — Ты
не кручинься,
не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей
не принимай.
Хочешь, бусы хороши куплю?
Венчанье у раскольничьего попа поди еще доказывай, а в церкви
хотя не по-старому венчаны, хоть
не по́солонь вкруг налоя вожены, да дело выходит
не в пример крепче: повенчанного в великороссийской с женой
не развенчаешь, хоть что
хочешь делай.
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а мне
не до них, — тяжело вздыхая, сказала Настя. — Как подумаю, что будет впереди, сердце так и замрет… Научила ты меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался, год
не хочет про свадьбу поминать… А через год-от что будет?
— То-то же. Говорю тебе, без моего совета слова
не молви, шагу
не ступи, — продолжала Фленушка. — Станешь слушаться — все хорошо будет; по-своему затеешь — и себя и его сгубишь… А уж жива быть
не хочу, коли летом ты
не будешь женой Алексеевой, — прибавила она, бойко притопнув ногой.
— А как он
не захочет? — понизив голос, спросила Настя.
— Ничего
не хочу, — ответила Настя.
Хотя Фленушка только о том Насте и твердила, что приведет к ней Алексея, но речам ее Настя веры
не давала, думала, что шутит она… И вдруг перед ней, как из земли вырос, — стоит Алексей.
Подошел Алексей к пяльцам. Смотрит на поло́м — и ничего
не видит: глаза у него так и застилает, а сердце бьется, ровно из тела вон
хочет.
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи! Какие такие проезжающие попы?.. Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов знать
не знаю, ведать
не ведаю… Да знаешь ли ты, что за такие слова в острог тебя упрятать могу?.. Вишь, какой муж выискался!.. Много у меня таких мужьев-то бывало!.. И знать тебя
не хочу, и
не кажи ты мне никогда пьяной рожи своей!..
Какую
хочешь праведную жизнь веди, все его «волком» зовут, и ни один порядочный мужик на двор его
не пустит.
— Так-то так, уж я на тебя как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б
не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка,
хотела я у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
Но
не сможет она с домом справиться — и
хотела бы, да
не умеет.
— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж
не родная. Будь Настасья постарше да
не крестная тебе дочь, я бы разговаривать
не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое — куда
хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
— Ну-ка, куманек, перед чайком-то хватим по рюмочке, — сказал Патап Максимыч, подводя к столу Ивана Григорьича. — Какой
хочешь? Вот зверобойная, вот полынная, а вот трифоль, а то
не хочешь ли сорокатравчатой, что от сорока недугов целит?
— Меня
не проведешь — вдоль и поперек тебя знаю, — возразила Аграфена Петровна. — Либо неможется, да скрыть
хочешь, либо на уме что засело.
— Какое
не прочь, Грунюшка! — грустно ответила Аксинья Захаровна. — Слышать
не хочет. Такие у нас тут были дела, такие дела, что просто
не приведи Господь. Ты ведь со мной спать-то ляжешь, у меня в боковушке постель тебе сготовлена. Как улягутся, все расскажу тебе.
— Расскажи, расскажи, старый дружище, — молвил Патап Максимыч, кладя руку на плечо паломника. — Да чайку-то еще. С ромком
не хочешь ли?
Хотел бежать из обители, думал в мир назад воротиться, но Бог
не пустил…
— Вот вы тысячники, богатеи: пересчитать только деньги ваши, так
не один раз устанешь… А я что перед вами?.. Убогий странник, нищий, калика перехожий… А стоит мне
захотеть, всех миллионщиков богаче буду…
Не хочу. Отрекся от мира и от богатства отказался…
—
Не больно тяжелой, управиться сможете. Да
не о том теперь речь… Покаместь… — с запинками говорил Стуколов. — Земляного масла
хотите? — примолвил он шепотом.
«Что за притча такая? — думают Снежковы. — Звали именинный пир пировать, невесту
хотели показывать, родниться затевали, а приехали — так хоть бы пустым словом встретили нас. Будто и
не рады, будто мы лишние, нежданные». Коробило отца Снежкова — самолюбив был старик.
Стуколов
не выдержал. Раскаленными угольями блеснули черные глаза его, и легкие судороги заструились на испитом лице паломника. Порывисто вскочил он со стула, поднял руку,
хотел что-то сказать, но… схватив шапку и никому
не поклонясь, быстро пошел вон из горницы. За ним Дюков.
Но тут вдруг ему вспомнились рассказы Снежковых про дочерей Стужина. И мерещится Патапу Максимычу, что Михайло Данилыч оголил Настю чуть
не до пояса, посадил боком на лошадь и возит по московским улицам… Народ бежит, дивуется… Срам-от, срам-от какой… А Настасья плачет, убивается, неохота позор принимать… А делать ей нечего: муж того
хочет, а муж голова.
Нечего делать. Осталась Манефа под одной кровлей с Якимом Прохорычем… Осталась среди искушений…
Не под силу ей против брата идти: таков уродился — чего ни
захочет, на своем поставит.
Стоит мать Манефа в моленной перед иконами, плачет горькими, жгучими слезами.
Хочет читать, ничего
не видит,
хочет молиться, молитва на ум нейдет… Мир суетный, греховный мир опять заговорил свое в душевные уши Манефы…