Неточные совпадения
Настя с Парашей, воротясь к отцу, к
матери, расположились в светлицах своих, а разукрасить их отец не поскупился. Вечерком, как они убрались, пришел к дочерям Патап Максимыч поглядеть на их новоселье и взял рукописную тетрадку, лежавшую у Насти на столике. Тут были «Стихи об Иоасафе царевиче», «Об Алексее Божьем человеке», «Древян гроб сосновый» и рядом с этой пса́льмой «Похвала пустыне». Она начиналась
словами...
Спорили
матери, спорили, да обе горячие,
слово за
слово, ругаться зачали, друг с дружки иночество сорвали, в косы.
— Да чтой-то, родной, ты ни с того ни с сего расходился? — тихо и смиренно вмешалась в разговор мужа с женой
мать Манефа. — И
слова сказать нельзя тебе, так и закипишь.
Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились отец с
матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое
слово, сказала...
— Не обманывай меня, Настя. Обмануть кресну
мать — грех незамолимый, — внушительно говорила Никитишна. — Скажи-ка мне правду истинную, какие у вас намедни с отцом перекоры были? То в кельи захотелось, то, гляди-кась,
слово какое махнула: «уходом»!
Нет за малыми детьми ни уходу, ни призору, не от кого им услышать того доброго, благодатного
слова любви, что из уст
матери струей благотворной падает в самые основы души ребенка и там семенами добра и правды рассыпается.
— Одно
слово: будьте спокойны, братец, — сказала
мать Платонида. — Сохраню Матренушку в самом лучшем виде… А кто же таков злодей-то?.. Мне надо знать, чтобы крепче опаску держать… Кто таков полюбовник-от у ней?
Во время родов
мать Платонида не отходила от Матренушки. Зажгла перед иконами свечу богоявленскую и громко, истово, без перерывов, принялась читать акафист Богородице, стараясь покрывать своим голосом стоны и вопли страдалицы. Прочитав акафист, обратилась она к племяннице, но не с
словом утешения, не с
словом участия. Небесной карой принялась грозить Матренушке за проступок ее.
— А вот я тебя за такие
слова на поклоны поставлю, — вскричала
мать Виринея, — да недели две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.
Стихли уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые лица. Никто ни
слова.
Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.
— Ну вот, матушка, ты одно
слово с Филаретой сказала, а
мать Лариса за Корягу горой.
— Ишь, грозная какая у вас мать-та… — шутливо молвил он дочерям. — Ну, прости, Христа ради, Захаровна, недоглядел… Право
слово, недоглядел, — сказал он жене.
— Так оно, так, — молвил Патап Максимыч. — Про то ни
слова. «Чти отца твоего и
матерь твою» — Господне
слово!.. Хвалю, что родителей почитаешь… За то Господь наградит тебя счастьем и богатством.
Ни
слова Настя… Но крепко, крепко сжала
мать в своих объятиях.
Страшное
слово, как небесная гроза, сразило бедную
мать.
Оклички женщинами справляются, мужчинами никогда. Когда вслушиваешься в эти оклички, в эти «жальные причитанья», глубокой стариной пахнет!.. Те
слова десять веков переходят в устах народа из рода в род… Старым богам те песни поются: Грому Гремучему да Матери-Сырой Земле.
Душеполезное
слово кончилось. Потупя глаза и склонив голову, сгоревшая со стыда канонница со всех ног кинулась в боковушу, к
матери Виринее. Глубокое молчание настало в келарне. Всем стало как-то не по себе. Чтобы сгладить впечатление, произведенное чтением о видениях Евстафия, Манефа громко кликнула...
— Бог спасет за ласковое
слово,
матери, — поднимаясь со скамейки, сказала игуменья. — Простите, ради Христа, а я уж к себе пойду.
— Это наша
мать казначея, — сказал Дементий. — Ругаться, поди, на конный двор идет!.. Ух, бедовая старица!.. Всяка порошинка у ней на перечете. Одно
слово, бедовая!..
— Ну, слава Богу!.. На утешительном
слове благодарю покорно, батюшка, — сказала
мать Назарета. — Как имечко-то ваше святое?
— Хоть и молода, а я бы тебя, отходя сего света, на игуменство благословила. Тогда
матери должны будут тебе покориться, — не отвечая на Фленушкины
слова, продолжала Манефа… — Все бы мое добро при тебе осталось. Во всем бы ты была моею наследницей.
«Вещий тот сон, — думает Алексей. — Да нет, быть того не может, не статочное дело!.. Не вымолвить Настасье отцу с
матерью ни единого
слова… Без меры горда, не откроет беду свою девичью, не захочет накинуть позора на свою голову…»
Мать Виринея плюнула на такие
слова, обозвала московского посланника оболтусом и шибко на него прикрикнула: «Вздурился, что ль, батька?
Замолчала Манефа… Никто
слова ей в ответ…
Матери крестились и шептали молитвы.
— А надо еще и на
словах с
матерями говорить? — спросила Фленушка.
— Безумное
слово, нечестивая речь!.. — вспыхнула
мать Манефа, но тотчас же стихла. Не слыхать ее голоса больше.
То были вещие
слова, с которыми наши предки в мольбах обращались к Небу ходячему, к Солнцу высокому, к Матери-Сырой Земле…
Всей душой, всем сердцем открылась знахарке Марья Гавриловна и услыхала не сухие поученья, как от
матери Манефы, а
слова живого участия, освежившие взволнованную душу молодой вдовы.
— Уж и подлинно чудеса, матушка… Святы твои
слова — «чудеса»!.. Да уж такие чудеса, что волосы дыбом… Все, матушка, диву дались и наши, и по другим обителям… Хоть она и важного роду, хоть и богатая, а, кажись бы, непригоже ей было так уезжать… Не была в счету сестер обительских, а все ж в честной обители житие провождала. Нехорошо, нехорошо она это сделала — надо б и стыда хоть маленько иметь, — пересыпала свою речь добродушная
мать Виринея.
Не ответила Аркадия, промолчала и
мать Никанора,
слова не сказали и Дементий с работниками… Только пристальней прежнего стали они поглядывать на закрой неба [Закрой неба — нижний край видимого горизонта.], не увидят ли где хоть тоненькую струйку дыма… Нет, нигде не видно… А в воздухе тишь невозмутимая: пух вылетел из перины, когда грохнули ее белицы в повозку, и пушинки не летят в сторону, а тихо, плавно опускаются книзу. И по ветру нельзя опознать, откуда и куда несется пожар.
Любила ту ягоду Марьюшка: не ответя ни
слова, кинулась она в сторону и, нагнувшись, принялась собирать алую костянику. Василий Борисыч шел сзади телег, нагруженных
матерями. С одного бока бойко идет развеселая Фленушка, с другого павой выплывает Прасковья Патаповна.
Плачется Мать-Сыра Земля: «Не жалеешь ты, Ярило, меня, бедную, не жалеешь, светлый Боже, детей своих!.. Пожалей хоть любимое детище, что на речи твои громовые отвечал тебе вещим
словом, речью крылатою… И наг он и слаб — сгинуть ему прежде всех, когда лишишь нас тепла и света…»
— Спаси Христос,
матери; спасибо, девицы… Всех на добром
слове благодарю покорно, — с малым поклоном ответила Таисея, встала и пошла из келарни. Сойдя с крыльца, увидала она молодых людей, что кланялись с Манефиными богомольцами…
— За любовь благодарим покорно, Петр Степаныч, за доброе ваше
слово, — с полным поклоном сказала
мать Таисея. — Да вот что, мои дорогие, за хлопотами да за службой путем-то я с вами еще не побеседовала, письма-то едва прочитать удосужилась… Не зайдете ль ко мне в келью чайку испить — потолковали б о делах-то…
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь
слову моему,
мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
Выслушав гневное
слово игуменьи,
мать Виринея все сотворила по чину: нача́л положила и с земными поклонами простилась у игуменьи и благословилась. И когда обряд как следует отправила, Манефа спросила ее...
— А коли ты посланником прислан, так басен-то не плети!.. — резко сказала Василию Борисычу
мать Нонна, игуменья гордеевская, кидая на него гневные взоры. — Не малым ребятам сказки рассказываешь!.. Послуха поставь, очевидца, да Святым Писанием
слова его укрепи!.. Вот что!..
— И откуда на нас такое напаствование? — задыхаясь на каждом
слове, заговорила тучная
мать Фелицата оленевская. — Что мы кому сделали?.. Чем помешали кому?.. Жили, кажись, потихоньку, никого не обидели… Что за строгости такие пошли?
— К
слову пришлось, сударь ты мой Петр Степаныч, к
слову пришлось, потому и сказала, — умильно проговорила
мать Таисея.
И много еще приветных
слов наговорила ему
мать Таисея, сидя за чаем.
Неточные совпадения
— И будучи я приведен от тех его
слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой
матери, для нас не нашли?
О
матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил о ней и помолился своими
словами о том, чтобы
мать его завтра, к его рожденью, перестала скрываться и пришла к нему.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти
слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к
матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Это было ему тем более неприятно, что по некоторым
словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о
матери.
Кроме того, тотчас же по нескольким
словам Дарья Александровна поняла, что Анна, кормилица, нянька и ребенок не сжились вместе и что посещение
матерью было дело необычайное.