Рестарт

Гордон Корман, 2017

Чейз не помнит, зачем он полез на крышу, как и почему с нее упал. Просто в один прекрасный день он очнулся в больничной палате среди абсолютно незнакомых людей: мамы, брата, врача – и узнал от них, что его зовут Чейз Эмброз. Все, что произошло с ним за тринадцать лет жизни, словно корова языком слизала. Теперь ему предстоит узнать, что он за человек. Что любит, с кем дружит, как к нему относятся окружающие… И тут его ждет не самое приятное открытие: для одних школьников он герой, капитан суперуспешной футбольной команды, а для других – исчадие ада, ненавистный мучитель, бессовестный и жестокий. Но так ли важно, кем был Чейз Эмброз? Гораздо важнее понять, кто он сейчас и кем станет в будущем

Глава пятая

Чейз Эмброз

При виде любой маленькой девочки я невольно обращаюсь мыслью к той светловолосой, в синем платьице с кружевами, которую сохранила моя память.

Почему так происходит, я не знаю. Но когда у тебя есть одно-единственное воспоминание, наверное, естественно все время к нему возвращаться. Понять бы только, откуда это воспоминание взялось.

Девочка в синем платьице снова приходит мне на ум на детской площадке, когда я наблюдаю за маленькой гимнасткой, перехватывающей ручками перекладины горизонтальной лестницы.

Сегодня я первый раз вышел без перевязи. Я носил ее больше месяца или, можно сказать, целую вечность, так как ничего, что было до падения, я не помню. Я иду и радуюсь, что плечо больше не стянуто тугой повязкой. Я чувствую себя хорошо, точнее, нормально — этого мне очень не хватало все две недели занятий. Не назовешь же нормальной ситуацию, когда ты чужаком ходишь по незнакомому месту, притом что все вокруг тебя знают.

Тут я понимаю, что девочка на детской площадке — это моя сводная сестра Элен. Она так и пышет энергией: с замечательной ловкостью пробирается по туннелям, съезжает с горок и тут же обратно на них забирается. Ей не хватает осмотрительности, особенно на высоте. Она, видимо, еще слишком мала и не понимает, что членам нашей семьи свойственно падать на голову.

Стоит мне об этом подумать, как Элен теряет равновесие и падает с самого верху извилистой горки. Я подлетаю одним прыжком, ловлю ее и начинаю раскачивать в воздухе, как будто так и надо и это у нас такая игра. Она визжит от восторга и расставляет в стороны руки, как крылья, а я подыгрываю, изображая звук самолетных двигателей.

Элен счастлива. Я тем более: травмированное плечо совсем не болит и отлично работает. Нам обоим весело.

Но тут девочка замечает, что в воздухе ее кружит не мама.

— Мамочка! — верещит она на весь парк.

— Не бойся, Элен! Я здесь! А это Чейз, твой брат!

— Хочу вниз! — Она раскраснелась и громко плачет.

Я ставлю ее на землю. Она опрометью бросается к Корин, которая несется ей навстречу.

Только этого мне не хватало. Отношения с новой отцовской женой у меня и без того непростые, а теперь она решит, что вдобавок ко всему я терроризирую ее маленькую дочь.

— Простите, — смущенно мямлю я. — Я не хотел ее напугать.

— Я все видела. Спасибо, что не дал ей упасть.

Она говорит приятные, в принципе, слова. Но слышали бы вы, как она их произносит — слишком вежливо и чрезвычайно сухо. Как будто я ей не пасынок, а не пойми кто.

Элен уткнулась лицом матери в живот и отказывается поворачиваться ко мне.

— Кажется, я ей не очень нравлюсь.

— Она тебя побаивается, — уже мягче говорит Корин.

— Побаивается меня?

Что такого я мог натворить, чтобы от меня в страхе шарахалась четырехлетняя сестренка?

Додумать эту мысль мне не дает громкий автомобильный гудок. Рядом с нами тормозит фургон с надписью «Эмброз электрик» на борту.

Водительское окно опускается, из него высовывается отец.

— Корин, к половине шестого разжигай гриль! Я привезу стейки. Таких громадных ты в жизни не видела. — Потом он видит меня. — Чемпион, а ты что здесь делаешь? Почему не на тренировке?

— Ты забыл, что сказал врач?

— Но рука-то прошла.

— Прошла. — Я постукиваю себя пальцами по голове. — А про сотрясение забыл?

Отцу явно неприятно это слышать.

— Этим твоим врачам дай волю, они тебя на всю жизнь в пленку с пузыриками упакуют. Слушай, может, на ужин зайдешь? Накормлю тебя первоклассным стейком. На кроличьем корме, которым пичкает тебя мамаша, физическую форму не восстановишь.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз, — отвечаю я, а потом говорю, чуть помявшись: — Я видел твою чемпионскую фотографию, у директора в кабинете. Я не знал. В смысле, когда-то, наверно, знал, но после…

Отец довольно смеется.

— Знаешь, Чемпион, спортсменов на свете полно. Но настоящие чудеса по плечу только некоторым. Например, нам, Эмброзам. Так что не дай мамаше превратить тебя в изнеженного слюнтяя вроде твоего брата.

С этими словами он жмет на газ, фургон отъезжает, на прощание стреляя глушителем.

— Пока, папочка! — кричит Элен.

— Пока, Элен! — отзываюсь я вместо него.

Мы встречаемся с ней взглядами, и она отводит глаза.

Я, безусловно, школьная знаменитость. Остается понять, какого рода слава меня окружает — добрая или дурная.

Главное место в моей школьной жизни занимает спорт — ну или занимал до падения с крыши. Практически все мои друзья — спортсмены, в основном футболисты. Они, наверно, очень беспокоились за меня, когда узнали, что со мной приключилось. Теперь кое-кто из них ворчит, что, мол, нехорошо пропускать игровой сезон. Но большинство просто рады, что со мной все обошлось.

«Хайавасси Харрикейнз» — некоронованные короли нашей средней школы. Неплохо оказаться в таком высоком ранге, только-только очнувшись от комы. Я же вдобавок бывший капитан команды — то есть что-то вроде императора, который выше всех королей. Но при этом, если честно, я не очень понимаю, как мне удавалось по-хорошему уживаться с этими недомонархами. Они шумные и какие-то беспардонные. Между собой они по-настоящему дружны, но все равно постоянно пихают и лупят друг дружку. Задеть или оскорбить другого — самое милое дело. Ничего плохого они, скорее всего, в виду не имеют, но выглядит это отвратительно. Интересно, я тоже так себя вел, когда был… когда был тем, другим собой? Тыкал пальцем в несуществующее грязное пятно на майке приятеля, чтобы, улучив момент, залепить ему по физиономии? Крыл последними словами матерей, бабушек и прабабушек своих друзей? Наверняка. Но то было тогда, а сейчас все поменялось. Возможно, из-за сотрясения мозга хватка у меня уже не та. За приятелями мне больше не угнаться.

Эрон и Питон стараются оберегать меня от самых опасных проявлений футбольной дружбы. Останавливают друзей словами — мол, сбавьте обороты, он же у нас раненый — или собственными телами заслоняют меня от товарищеских тычков и затрещин. Я им очень за это благодарен, но это не отменяет того факта, что я больше не прежний Чейз. Мне даже кажется иногда, что лучше бы они меня не опекали. Мне противно быть слабым, да и приятели обращаются со мной как с сильным. А я никакой не сильный. Но, возможно, смогу скрывать это до тех пор, пока ко мне не вернется сила.

Кроме всего прочего, Эрон с Питоном напрягают меня даже больше других, потому что то и дело задают вопросы: «Что ты помнишь? Ты уже что-нибудь начинаешь вспоминать? А что говорит врач, когда начнешь? Когда снова станешь каким был?»

Мне им ответить нечего, и остается разве что описать единственное свое воспоминание — маленькую девочку в синем платье. Они внимательно меня выслушивают, а когда я заканчиваю, Эрон ждет продолжения.

— И что? — спрашивает он, выпучив любопытные глаза.

— Ничего. Больше я ничего не помню.

— А кто она такая? — с напором интересуется Питон. — В каком месте ты ее видел?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Это все, что я смог вспомнить.

Какое-то время они молчат, уставившись на меня, а потом разражаются хохотом.

Мне становится обидно.

— Ничего смешного! Я что, по-вашему, что-то от вас скрываю? Или вы не знаете, что такое «амнезия»?

— Расслабься. — Эрон обнимает меня за плечи. — Мы тебе поможем оклематься. Друзья мы или кто!

Остальные школьники, которые в футбол не играют, ведут себя при мне как-то странно. Разговоры при моем появлении умолкают. Когда я иду по коридору, все отворачиваются к вещевым ящичкам. Конечно, вся школа уже слышала про мою амнезию и я для них теперь этакая непонятная диковина. Но только из-за этого люди от меня шарахаться бы не стали.

Идет, например, по коридору девочка, толкает перед собой тележку с учебниками, о чем-то своем думает. Но тут замечает меня, и у нее прямо-таки глаза на лоб лезут. Она стремительно разворачивается, хочет сбежать, но задевает за дверной косяк. Книжки разлетаются во все стороны. Она спотыкается об одну из них и теряет равновесие. Я подхватываю ее под руку, чтобы не упала. От этого она окончательно слетает с катушек.

— Не-е-е-е-ет! — Она голосит так громко, что все сразу смотрят на нас.

Я ничего не понимаю.

— Я сейчас соберу…

— Нет! — кричит она и чуть не бегом уносится, по пути роняя с тележки остатки книг.

Что я такого сделал?

После школы я пытаюсь выяснить это у Эрона и Питона, но им кажется, что я страдаю ерундой.

— Ну не нравишься ты какой-то мелкоте, и что? Тебе самому не все равно? — спрашивает Питон.

— Это не то, — отвечаю я. — Она испугалась! Почему?

Приятели переглядываются.

— Чувак, а тебе и в самом деле память отшибло, — говорит Эрон.

— Так давайте, объясните мне.

— У нас нет времени, — говорит Питон.

— Но сегодня же нет тренировки.

— В половине четвертого мы должны быть на Портленд-стрит.

— Что за Портленд-стрит?

— Дом престарелых, мы там по приговору старичкам и бабулям помогаем, — объясняет Питон. — Два месяца еще отрабатывать. Не всем повезло свалиться с крыши и получить освобождение от исправительных работ.

— Мне тоже назначили исправительные работы?

Я, может быть, почти ничего и не помню, но почему-то знаю, что исправительные работы — это гораздо жестче, чем когда тебя оставляют в школе после уроков. К ним приговаривает самый настоящий судья.

Я стараюсь говорить как можно непринужденнее. Еще не хватало, чтобы лучшие друзья решили, что я трус.

— А за что нас приговорили? — Последнее слово я выговариваю с большим трудом.

— Да, считай, ни за что, — усмехается Эрон. — На дне открытых дверей положили пару петард в рояль. Рвануло — что надо! А копы заладили: порча имущества, порча имущества… Как будто прямо в мире роялей почти не осталось.

— И нас за это того, арестовали? — говорю я небрежно, но эта небрежность мне дорогого стоит.

— Идем, опоздаем, — торопит приятеля Питон.

— Сейчас, — бросает ему Эрон и смотрит на меня. — Ты, чел, забыл все, что было до того, как ты упал с крыши, и это тебя напрягает. Дай-ка я тебе кое-что напомню. Наш друг Чейз не стал бы париться из-за того, что какие-то придурки перепугались фейерверка. Мы сделали что сделали, и за это нам досталось. Вот и весь разговор.

— Вот и весь разговор, — повторяю я и продолжаю, осторожно подбирая слова, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего: — То есть, получается, никто не пострадал. В чем же тогда проблема?

Питон фыркает, ему смешно.

— Вообще никто.

— Проблема в том, — говорит Эрон, — что нам в школе все завидуют. Мы делаем что хотим, и с нами боятся связываться. Взрослые тоже завидуют, потому что все они в детстве тоже были лохами. И понятное дело, когда Фицуоллес или судья видят шанс на нас отыграться, они используют его по полной — другого-то случая не будет. Так что не надо на них обижаться.

Я киваю:

— Ладно. Но это как-то не очень справедливо.

— Я как подумаю, насколько несправедливо, так потом всю ночь в подушку плачу, — сквозь смех говорит Питон.

Мне тоже смешно. Эрону с Питоном хоть горящие щепки под ногти загоняй — все равно не заплачут. Потому что они самые крутые на свете.

— Спасибо, что все мне рассказали, — говорю я; я действительно им благодарен. — Мама от меня этот случай скрыла. Наверно, решила, что раз я о нем не помню, то его как бы и не было.

Эрон пожимает плечами.

— Так то же мама. А у мам всегда так: все, что тебе по кайфу, у них — плохое и вредное.

— Отец меня предупредил, — говорю я. — Сказал, не дай ей сделать из тебя неженку.

— Твой отец — мужик что надо! — восклицает Питон. — Он играл в футбольной команде, лучше которой здесь не было и не будет. Ну, если не считать нашу, конечно. Подожди, вот выйдешь на поле, и тогда мы всех порвем!

Эти слова заставили меня задуматься. Питон, как и все остальные, прекрасно знает, что нынешний сезон я пропускаю. Но так ли уж это необходимо? Отец считает, что нет. А мама, та просто повторяет слова доктора Купермана.

Насколько ей можно доверять? Особенно после того, как она попыталась утаить от меня такой важный эпизод моего прошлого. Если бы не Эрон с Питоном, я бы так ничего о нем и не узнал.

Интересно, о чем еще она недоговаривает?

Вечером, когда мама приходит с работы, я встречаю ее на пороге и с ходу выдаю:

— Долго это будет продолжаться?

Мама замирает в недоумении. Я, не дав ей опомниться, продолжаю:

— Когда у меня случилась амнезия, ты была прямо убита горем. Но оно не помешало тебе кое-что вычеркнуть из моей жизни!

— Вычеркнуть?

— Тебе не кажется, что я имею право знать, что нас с Эроном и Питоном приговорили к исправительным работам?

Мама молча ставит на пол сумку, снимает пиджак, проходит в гостиную и устало валится в кресло.

— Ты прошел через страшное испытание, — наконец говорит она. — От того, что я стану рассказывать тебе всякие неприятные вещи, тебе не будет легче от него оправиться.

— Вещи? — повторяю я. — Значит, есть еще много любопытных историй, которых мне, по-твоему, лучше не знать?

Мама, судя по виду, не на шутку огорчена.

— Чейз, ты же знаешь: что бы ни случилось, я буду любить тебя и, как могу, тебе помогать. Я всегда видела в тебе хорошее и уверена, что где-то в глубине ты на самом деле хороший. Просто иногда у тебя бывают затмения.

Я сразу с отвращением вспоминаю, как в школе все отворачиваются от меня, как отшатываются при моем приближении, какие испуганные позы принимают. Вспоминаю чокнутую девчонку, которая размазала мне по голове стаканчик замороженного йогурта. Вдруг она вовсе не была чокнутой? Вдруг именно что-то такое я и заслужил?

Потом я возвращаюсь мыслями к разговору с Эроном и Питоном. На каждое событие можно посмотреть с двух разных сторон. Вот и на нашу выходку мои друзья смотрят с одной стороны, а моя мама — с противоположной. И в этом нет ничего удивительного, ведь ее ребенок попал в беду. Причем в большую — как-никак меня приговорили к исправительным работам.

— Ладно, пусть мы поступили плохо, — уступаю я. — Но зачем понадобилось из пустяка раздувать целую трагедию?

Мама изумленно смотрит на меня.

— После всего, что было — как ты можешь такое говорить?

— А так! «Всего, что было» я не помню! — почти кричу я в ответ. — В конце концов, мы взорвали не гранаты, а обычные петарды! Это был всего лишь розыгрыш!

Мамин взгляд становится жестче.

— У пианиста, между прочим, по вашей милости чуть сердечный приступ не случился. И главное — все решили, что это теракт; хорошо еще, в панике никого не покалечило. Вот из-за этого-то, скорее все‐го, директор Фицуоллес и решил вызвать полицию.

Я слушаю маму, и мне становится стыдно. Но если верить Эрону с Питоном, школьное начальство воспользовалось случаем — нашей безвредной шуткой — и раздуло из мухи слона с единственной целью нас прищучить. Кто же говорит правду — она или они? Вдруг мама нарочно сгущает краски, чтобы припугнуть меня на будущее, потому что хочет, как сказал отец, вырастить из меня не мужчину, а неженку?

Амнезия начисто отобрала у меня тринадцать прожитых мной лет. Теперь приходится заполнять возникшую на их месте пустоту по рассказам других людей. Но беда в том, что все знают меня немножко разным — мама, отец, ребята в школе, та девочка с замороженным йогуртом.

Кому же верить?