Неточные совпадения
— Ума
не приложу, Максимыч, что ты говоришь. Право, уж я и
не знаю, — разводя
руками и вставая
с дивана, сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу в попы-то поставил?
У Аксиньи
руки опустились. Жаль ей было расставаться
с дочерями, и
не раз говаривала она мужу, что Настя
с Парашей
не перестарки, годика три-четыре могут еще в девках посидеть.
—
Не пойду, — отрывисто,
с сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И
не говори ты мне, старуха, про этого мироеда, — прибавил он, возвысив голос, —
не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться
с писарями мне
не рука.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь
руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети
не грелись, чужого куска
не едали, родительского дома отродясь
не покидали. И никогда у отца
с матерью на мысли того
не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога
не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога
не ропщите,
рук не жалейте да
с Богом работайте, Господь
не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Поклонись, Флена Васильевна, — сказал Алексей,
с жаром схватив ее за
руку. — Сам я ночи
не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную.
— Уходом. Ты, Настя, молчи, слез
не рони, бела лица
не томи: все живой
рукой обделаем. Смотри только, построже
с отцом разговаривай, а слез чтоб в заводе при нем
не бывало. Слышишь?
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих
рук дело, слушайся только меня да
не мешай. Ты вот что делай: приедет жених,
не прячься,
не бегай, говори
с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить,
не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
Бледное лицо Насти багрецом подернуло. Встала она
с места и, опираясь о стол
рукою, робко глядела на вошедшего. А он все стоит у притолоки, глядит
не наглядится на красавицу.
А плавал Микешка, как окунь, подплывет, бывало, к утопающему, перелобанит его кулаком что есть мочи, оглушит до беспамятства, чтобы
руками не хватался и спасителя вместе
с собой
не утопил, да, схватив за волосы, — на берег.
— Так
не будет ли такой милости, ваше превосходительство, — сказал Никифор, — чтоб теперь же мне полтинник тот в
руки, я бы
с «крестником» выпил за ваше здоровье, а то еще жди, пока вышлют медаль. А ведь все едино — пропью же ее.
С крещенского сочельника, когда Микешка вновь принят был зятем в дом, он еще капли в рот
не брал и работал усердно. Только работа его
не спорилась:
руки с перепоя дрожали. Под конец взяла его тоска — и выпить хочется и погулять охота, а выпить
не на что, погулять
не в чем. Украл бы что, да по приказу Аксиньи Захаровны зорко смотрят за ним. Наверх Микешке ходу нет. Племянниц еще
не видал: Аксинья Захаровна заказала братцу любезному и близко к ним
не подходить.
— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж
не родная. Будь Настасья постарше да
не крестная тебе дочь, я бы разговаривать
не стал, сейчас бы
с тобой по
рукам, потому она детище мое — куда хочу, туда и дену. А
с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
Не отвечая словами на вопрос игуменьи, Иван Григорьич
с Аграфеной Петровной прежде обряд исполнили. Сотворили пред Манефой уставные метания [Метание — слово греческое, вошедшее в русский церковный обиход, особенно соблюдается старообрядцами. Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но
не челом до земли, а только
руками касаясь положенного впереди подручника, а за неимением его — полы своего платья, по полу постланной.], набожно вполголоса приговаривая...
— Расскажи, расскажи, старый дружище, — молвил Патап Максимыч, кладя
руку на плечо паломника. — Да чайку-то еще.
С ромком
не хочешь ли?
—
Не слыхал?.. —
с лукавой усмешкой спросил паломник. — А из чего это у тебя сделано? — спросил он Патапа Максимыча, взявши его за
руку, на которой для праздника надеты были два дорогих перстня.
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь и положив
руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?.. Молодой квас — и тот играет, а коли млад человек
не добесится, так на старости
с ума сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть. Так ли, Патап Максимыч?
Не обнес Патап Максимыч и шурина, сидевшего рядом
с приставленным к нему Алексеем… Было время, когда и Микешка, спуская
с забубенными друзьями по трактирам родительские денежки, знал толк в этом вине… Взял он рюмку дрожащей
рукой, вспомнил прежние годы, и что-то ясное проблеснуло в тусклых глазах его… Хлебнул и сплюнул.
Вдруг слышит он возню в сенях. Прислушивается — что-то тащат по полу…
Не воры ль забрались?.. Отворил дверь: мать Манефа в дорожной шубе со свечой в
руках на пороге моленной стоит, а дюжая Анафролия
с Евпраксией-канонницей тащит вниз по лестнице чемодан
с пожитками игуменьи.
— Да впрямь ли ты это на Ветлуге нашел? — спросил Патап Максимыч,
не спуская глаз
с золотой струи, падавшей из
рук паломника.
—
Не один миллион, три, пять, десять наживешь, —
с жаром стал уверять Патапа Максимыча Стуколов. — Лиха беда начать, а там загребай деньги. Золота на Ветлуге, говорю тебе, видимо-невидимо. Чего уж я — человек бывалый, много видал золотых приисков — и в Сибири и на Урале, а как посмотрел я на ветлужские палестины, так и у меня
с дива
руки опустились… Да что тут толковать, слушай. Мы так положим, что на все на это дело нужно сто тысяч серебром.
— Сколько ни было счастливых, которым клады доставались, всем, почитай, богатство
не на пользу пошло: тот сгорел, другой всех детей схоронил, третий сам прогорел да
с кругу спился, а иной до палачовых
рук дошел…
Патап Максимыч насторожил уши,
не перебивая Артемьева рассказа. Привстал
с перины и, склонив к Артемью голову, ухватился
руками за облучок.
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы
с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель
рукой подать, двадцати верст
не будет.
Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
«Эка здоровенный игумен-то какой, ровно из матерого дуба вытесан… — думал, глядя на него, Патап Максимыч. — Ему бы
не лестовку в
руку, а пудовый молот… Чудное дело, как это он
с разбойниками-то
не справился… Да этакому старцу хоть на пару медведей в одиночку идти… Лапища-то какая!.. А молодец Богу молиться!.. Как это все у него стройно да чинно выходит…»
— Да ты постой, погоди,
не сбивай меня
с толку, — молил отец Михаил, отмахиваясь
рукою. — Скажи путем, про какие деньги ты поминаешь?..
Переглядев бумажки, игумен заговорил было
с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком; но «касатик»,
не поднимая головы, махнул
рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому
не входить и никого
не пускать в гостиную келью,
не помешать бы Якиму Прохорычу.
А вот построй-ка ты лучше пароходишко, это будет тебе
с руки, на этом деле
не сорвешься.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в самом деле!.. Да нет, постой, погоди, зря
с толку меня
не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок
не справское золото; из него, дескать, надо еще через огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми
руками зачнешь тот песок перекалывать, одна гарь останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь.
—
Не уйдут!.. Нет,
с моей уды карасям
не сорваться!.. Шалишь, кума, —
не с той ноги плясать пошла, — говорил Патап Максимыч, ходя по комнате и потирая
руки. —
С меня
не разживутся!.. Да нет, ты то посуди, Сергей Андреич, живу я, слава тебе Господи, и дела веду
не первый год… А они со мной ровно
с малым ребенком вздумали шутки шутить!.. Я ж им отшучу!..
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и
не свиделась
с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к сыну,
с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто
руки на себя наложил, болтали, что опился
с горя. Бог его знает, как на самом деле было.
За круглым столом в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна
с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница
с такими кренделями и печеньями, каких при всем старанье уж, конечно,
не сумела бы изготовить в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы — это ее
рук дело.
— Значит, Настенька
не дает из себя делать, что другие хотят? — молвила Марья Гавриловна. Потом помолчала немного,
с минуту посидела, склоня голову на
руку, и, быстро подняв ее, молвила: —
Не худое дело, матушка. Сами говорите: девица она умная, добрая — и, как я ее понимаю, на правде стоит, лжи, лицемерия капли в ней нет.
— Это Флене Васильевне
с руки про самокрутки-то расписывать, — молвил он, — а нам
с тобой
не приходится.
— Полно…
не круши себя, — говорил Пантелей, гладя морщинистой
рукой по кудрям Алексея. —
Не ропщи… Бог все к добру строит: мы
с печалями, он
с милостью.
Но Аксинья Захаровна, стоя у образов в новом шелковом сарафане,
с раззолоченной свечой в
руке, на каждом ирмосе вздыхала, что
не привел Господь справить великую службу
с «проезжающим священником»…
Не отвечая на сестрины слова, Никифор пожимал плечами и разводил
руками. Насилу развели его
с сестрицей, насилу спровадили в холодный подклет.
Впереди пошли Василий Борисыч
с Назаретою. За ними, рассыпавшись кучками, пересмеиваясь и весело болтая, прыгали шаловливые белицы. Фленушка подзадоривала их запеть мирскую. Но что сходило
с рук игуменьиной любимице и баловнице всей обители, на то другие
не дерзали. Только Марьюшка да Устинья Московка
не прочь были подтянуть Фленушке, да и то вполголоса.
Во всем надо будет из ее
рук смотреть,
не сметь выступить из воли ее, завсегда иметь голову
с поклоном, язык
с приговором,
руки с подносом…
Девка — чужая добыча:
не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет отцу
с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча
с засученными рукавами и тяжелой дубиной в
руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в
руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
В заднем углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч — а там
с лестовкой в
руках стоит на молитве Микешка Волк. Слезы ручьями текут по багровому лицу его.
С того дня как заболела Настя, перестал он пить и, забившись в уголок моленной, почти
не выходил из нее.
Зажгла Никитишна свечи перед иконами и вышла вместе
с канонницей… Все переглянулись, догадались… Аксинья Захаровна села у изголовья дочери и, прижавшись к Груне, тихо плакала. Патап Максимыч, скрестив
руки, глаз
не сводил
с лица дочери.
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу бледному,
не хочется расставаться ей
с новосельем милой доченьки… А отец стоит: скрестил
руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице...
Спервоначалу девицы одна за другой подходили к Параше и получали из
рук ее: кто платок, кто ситцу на рукава аль на передник. После девиц молодицы подходили, потом холостые парни: их дарили платками, кушаками, опоясками.
Не остались без даров ни старики со старухами, ни подростки
с малыми ребятами. Всех одарила щедрая
рука Патапа Максимыча: поминали б дорогую его Настеньку, молились бы Богу за упокой души ее.
— Куда вам
с пароходами, сударыня! — возразила Манефа. — И мужчине
не всякому такое дело к
руке приходится.
— Новенькую какую-нибудь, — продолжала Фленушка,
не снимая
руки с плеча Василья Борисыча. — Тоску нагнали вы своим мычаньем. Слушать даже противно. Да ну же, Василий Борисыч, запевай развеселую!..
Призадумалась Манефа. Сбывались ее предчувствия… Засуча рукава и закинув
руки за спину, молча ходила она ровными, но быстрыми шагами взад и вперед по келье… В глубоком молчаньи сидела у окна Фленушка и глаз
не сводила
с игуменьи.
— Значит — «
Не учи козу, сама стянет
с возу, а
рука пречиста все причистит» [Шуточная поговорка про любимовцев.]. Так, что ли, молодец? — продолжал свои шутки дядя Елистрат.
Не смел Алексей сесть на диван, крытый бархатом, но
с приветливой улыбкой взял Колышкин его за
руку и, подтащив к дивану, чуть
не силком посадил его промеж себя и англичанина.
Сам бы, пожалуй, к хорошему месту тотчас же тебя и пристроил, потому что вижу — голова ты
с мозгом, никакое дело из
рук у тебя
не валится, это я от самого Патапа Максимыча
не один раз слыхал, — только сам посуди, умная голова, могу ли я для тебя это сделать, коли у вас что-нибудь вышло
с Патапом Максимычем?