Неточные совпадения
Я провел скверную ночь и на лекции
не пошел.
Во-первых, они были люди одинокие — муж и жена, может быть, даже и
не муж и
не жена, а
я хочу сказать, что у них
не было детей; во-вторых, они были люди очень небогатые, часто ссорились и вообще вели жизнь мелкого служилого петербургского класса.
Нужно признаться, что
я не злоупотреблял своим влиянием, потому что мое вмешательство, очевидно, шло в пользу только виноватой стороны, которой являлся всегда муж, а
я не хотел быть его тайным сообщником.
Все эти события совершенно вышибли
меня из рабочей колеи, и
я, вместо того чтобы дописывать свою седьмую главу, глядел в окно и прислушивался ко всему, что делалось на хозяйской половине, совсем
не желая этого делать, как это иногда случается.
— Пишет? Та-ак… — тянул гость и с упрямством пьяного человека добавил: — А
я все-таки пойду и познакомлюсь, черт возьми… Что же тут особенного? Ведь
я не съем.
— Порфир Порфирыч Селезнев, литератор из мелкотравчатых… Прошу любить и жаловать. Да… Полюбите нас черненькими… хе-хе!.. А впрочем,
не в этом дело-с… ибо
я пришел познакомиться с молодым человеком. Вашу руку…
— Двадцать семь рубликов, двадцать семь соколиков… Это
я за свое «Яблоко раздора» сцапал. Да… Хо-хо! Нам тоже пальца в рот
не клади… Так вы
не желаете взять ничего из сих динариев?
На лекции идти было поздно, работа расклеилась, настроение было испорчено, и
я согласился. Да и старик все равно
не уйдет. Лучше пройтись, а там можно будет всегда бросить компанию. Пока
я одевался, Порфир Порфирыч присел на мою кровать, заложил ногу на ногу и старчески дребезжавшим тенорком пропел...
— Вы
не думайте, юноша, что
я везу вас куда-нибудь, — объяснял Порфир Порфирыч, еще сильнее съеживаясь.
— Отцы, позвольте презентовать прежде всего вам юношу, — бормотал Порфир Порфирыч, указывая на
меня. — Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно…
Не в этом дело-с. Василий Иванович Попов… Кажется, так?
Мне почему-то показалось, что из всей «академии» только этот Пепко отнесся ко
мне с какой-то скрытой враждебностью, и
я почувствовал себя неловко. Бывают такие встречи, когда по первому впечатлению почему-то невзлюбишь человека. Как оказалось впоследствии,
я не ошибся: Пепко возненавидел
меня с первого раза, потому что по природе был ревнив и относился к каждому новому человеку крайне подозрительно.
Мне лично он тоже
не понравился, начиная с его длинного носа и кончая холодной сырой рукой.
Много прошло лет с этого момента, и из действующих лиц моего рассказа никого уже
не осталось в живых, но
я всех их вижу, как сейчас.
Кто он такой, как попал в газетное колесо, почему полковник и почему Фрей —
я так и
не узнал, хотя имел впоследствии с ним постоянно дело.
В трактир на Симеониевской
меня привело простое любопытство, и
я не подозревал, что в моей жизни это был самый решительный шаг.
Вспоминая прошлое,
я обобщаю свою молодость именно с Пепкой и иначе
не могу думать.
Позвольте, это, кажется, получается маленькое отступление, а Пепко ненавидел лиризм, и
я не буду оскорблять его памяти.
В обиходе нашей жизни сентиментальности вообще
не полагалось, хотя, говоря между нами, Пепко был самым сентиментальным человеком, какого
я только встречал.
— Нет, брат, шалишь! — вступился Селезнев. — Это моя тема… У
меня уже все обдумано и название другое: «Веревочка». У тебя скверная привычка, Пепко, воровать чужие темы… Это уже
не в первый раз.
— Ничего, ничего, юноша… — успокаивал
меня Селезнев. — Всему свое время… А впрочем,
не в этом дело-с!..
На другой день
я проснулся в совершенно незнакомой
мне комнате и долго
не мог сообразить, где
я и как
я мог попасть сюда.
— Пожалуйста,
не заговаривайте зубов… О,
я вас отлично знаю!..
Где-то послышался сдержанный смех, затем дверь отворилась, и
я увидел длинный коридор, в дальнем конце которого стояла средних лет некрасивая женщина, а в ближнем от
меня Пепко. В коридор выходило несколько дверей из других комнат, и в каждой торчало по любопытной голове — очевидно, глупый смех принадлежал именно этим головам.
Мне лично
не понравилась эта сцена, как и все поведение Пепки, разыгрывавшего шута. Последнее сказывалось главным образом в тоне его голоса.
Он еще раз оглядел всю комнату, сердито сплюнул и швырнул свою длиннополую шляпу куда-то на этажерку.
Мне показалось, что сегодняшний Пепко был совсем другим человеком,
не походившим на вчерашнего.
Пепко с решительным видом отправился в коридор, и
я имел удовольствие слышать, как он потребовал стакан отварной воды для полоскания горла. Очевидно, все дело было в том, чтобы добыть этот стакан,
не возбуждая подозрений.
— Вообще ничего
не пью… — виновато оправдывался
я. — Вчерашний случай вышел как-то сам собой, и
я даже хорошенько
не помню всех обстоятельств.
— А знаете, Федосья прекрасная женщина, — говорил он, прожевывая свою жесткую закуску. —
Я ее очень люблю… Эх, кабы горчицы, немножко горчицы! Полцарства за горчицу… Тридцать пять с половиной самых лучших египетских фараонов за одну баночку горчицы! Вы знаете, что комнаты, в которых мы сейчас имеем честь разговаривать, называются «Федосьиными покровами». Здесь прошел целый ряд поколений, вернее сказать — здесь голодали поколения… Но это вздор, потому что и голод понятие относительное. Вы
не хотите рубца?..
— Да… Досыта эта профессия
не накормит, ну, и с голоду окончательно
не подохнете. Ужо
я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко
мне в комнату. Отлично бы устроились… Дело в том, что единолично плачу за свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте…
Я серьезно говорю.
Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу
не этим… Так, между прочим…
Это предложение застало
меня совершенно врасплох, так что
я решительно
не мог ответить ни да, ни нет. Пепко, видимо, огорчился и точно в свое оправдание прибавил...
Я уже сказал, что мой характер отличался некоторою скрытностью и
я почти
не имел друзей, а затем у
меня была какая-то непонятная костность, почти боязнь переменить место.
Стоило
мне подойти к окну и взглянуть на огород с капустой, как сейчас же являлась мысль о канатчике, и
я не мог от нее отвязаться.
Одним словом, что-то было нарушено в общем настроении, и
меня неотступно преследовала эта совершенно вздорная мысль, относительно которой
я не решился бы признаться самому близкому человеку.
У
меня не выходило из головы высказанное Пепкой предложение заняться репортерством, хотя
я относительно этой специальности имел самые смутные представления.
Пепко был дома и, как
мне показалось, тоже был
не особенно рад новому сожителю. Вернее сказать, он отнесся ко
мне равнодушно, потому что был занят чтением письма.
Я уже сказал, что он умел делать все с какой-то особенной солидностью и поэтому, прочитав письмо, самым подробным образом осмотрел конверт, почтовый штемпель, марку, сургучную печать, — конверт был домашней работы и поэтому запечатан, что дало
мне полное основание предположить о его далеком провинциальном происхождении.
Мне ничего
не оставалось, как признаться, хотя
мне писала
не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У
меня лежало только что вчера полученное письмо, в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и
я были далекими провинциалами.
Федосья как-то смешно фыркнула себе под нос и молча перенесла нанесенное ей оскорбление. Видимо, они были люди свои и отлично понимали друг друга с полуслова.
Я, с своей стороны, отметил в поведении Пепки некоторую дозу нахальства, что
мне очень
не понравилось. Впрочем, Федосья
не осталась в долгу: она так долго ставила свой самовар, что лопнуло бы самое благочестивое терпение. Пепко принимался ругаться раза три.
Но вместе с тем
я не желаю обманывать себя и называю вещи своими именами:
я явился сюда с скромной целью протискаться вперед и занять место за столом господ.
Одним словом,
я хочу жить, а
не прозябать…
— Как
мне кажется, ты немножко противоречишь себе…
Я не думаю, чтобы тебя привела сюда только одна жажда карьеры.
А
я долго
не мог уснуть, что случалось со
мной на каждом новом месте.
Засыпая,
я составлял проспект собственной жизни и давал себе слово
не отступать от него ни на одну иоту.
Не скажу, что при таком скромном бюджете
я особенно бедствовал.
Напротив, рядом с Пепкой
я чувствовал себя бессовестным богачом: бедняга ниоткуда и ничего
не получал, кроме писем «одной доброй матери».
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она
не пьет, пива тоже… Этак и
я прожил бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность, так должен быть и мужской вопрос…
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В чем было дело —
я не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему
не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал
меня под своим протекторатом.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой.
Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего
не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что
не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Теперь
мне кажется странным, почему нам тогда
не пришла самая простая мысль, именно — готовить обед самим…
— Но ведь
я по части энтомологии ни бельмеса
не смыслю… Что-то такое о жучках, бабочках, козявках…
Я не подозревал, что в Пепке самым скромным образом скрывался поэт…
Это было еще то блаженное время, когда студенты могли ходить в высоких сапогах, и на этом основании
я не имел другой, более эстетической обуви.