Неточные совпадения
—
Не больно у
нас в Пеньковке-то фатер припасено, разе к Фатевне толкнешься… У Фатевны хоша есть жилец, а она пущает, кто ежели чужестранный. Фатевна пустит и на фатеру.
— Именно судьбами… — проговорил я, и
мы не только обнялись, но и перецеловались, как это и прилично старым университетским товарищам, когда-то жившим очень долго на одной квартире, а потом, как это часто случается с русским человеком, совсем потерявшим друг друга из виду.
Я с любопытством рассматривал Мухоедова, пока он хлопотал около самовара; он очень мало изменился за последние десять лет, как
мы не видались, только на высоком суживавшемся кверху лбу собрались тонкие морщины, которых раньше
не было, да близорукие глаза щурились и мигали чаще прежнего.
Недавно наш доктор жаловался на этого Асклипиодота, что у него один шестимесячный младенец умер от запоя, а Асклипиодот и говорит доктору, что «вы, ваше благородие, с земства-то получаете в год три с половиной тысячи, а я шестьдесят три рубля с полтиной, так какой вы с меня еще статистики захотели…» По-моему, Асклипиодот совершенно прав, потому что дьячки
не обязаны отдуваться за губернские статистические комитеты, которые за свои тысячи едва разродятся жиденькой книжонкой, набитой фразами: «По собранным
нами сведениям, закон смертности выхватывает свои жертвы в Пеньковском заводе согласно колебаниям годовой температуры и находится в зависимости от изменения суточной амплитуды, климатических, изотермических и изоклинических условий, и т. д.».
Видал, как на палке тянутся, так и
мы с немцем: он думает, что «дойму я тебя, будешь мне кланяться», а я говорю: «Врешь, Мухоедов
не будет колбасе кланяться…» Раз я стою у заводской конторы, Слава-богу идет мимо, по дороге, я и кричу ему, чтобы он дошел до меня, а он мне: «Клэб за брюху
не будит пошел…» Везде эти проклятые поклоны нужны, вот я и остался здесь, по крайней мере, думаю, нет этого формализма, да и народ здесь славный, привык я, вот и копчу вместе с другими небо-то…
— В кои-то веки и
мы гостя дождались, — говорила Фатевна, утирая губы горстью и показывая свои мелкие гнилые зубы, — а то, статошное ли дело, живет шестой год жилец, и гостей
не бывало ни единого разу, только одни письмы да письмы, а што в них толку-то? Жалованье-то Епинет Петрович получит, — уже обращаясь ко мне, толковала Фатевна, — сейчас двадцать рублей отсылает, а на семнадцать с полтиной сам и жует месяц-то… А какие это деньги по нонешнему времю?
Он, врач-то, все слушает и все поддакивает: «Да, да, говорит, хорошо, очень хорошо, очень хорошо», как малым ребятам, а врачиха-то
не вытерпела, вздернула своей мордочкой да как отрежет
нам с Гаврилой: «Все это паллиативы…» И он тоже: «Это, говорит, действительно паллиативы», а врачиха и давай
нас обстригать с Гаврилой, так отделала, что небу жарко, а в заключение улыбнулась и прибавила: «Большие вы идеалисты, господа!» Я и рот растворил, а Гаврила мой справился и говорит: «Ничего,
мы останемся идеалистами…» Так
мы и остались с Гаврилой и совсем разошлись с современным поколением: они сами по себе, а
мы сами по себе.
Рассердился я тогда на старуху, крепко обругал и даже выгнал, это у
нас входит в наш modus vivendi [Образ жизни (лат.).] и в строку
не ставится; а самому так-то горько-горько сделалось, вот, мол, где
не паллиативы-то, раздуй вас горой…
Сальный огарок в позеленевшем, давно
не чищенном подсвечнике освещал комнату тусклым красноватым светом; я растворил окно на пруд, и
мы сели к нему, я на стул, Мухоедов на подоконнике.
Мы с Мухоедовым долго и совершенно безмолвно любовались этой оригинальной картиной, в которой свет и тени создавали причудливые образы и нагоняли в душу целый рой полузабытых воспоминаний, знакомых лиц, давно пережитых желаний и юношеских грез; Мухоедов сидел с опущенной головой, длинные волосы падали ему на лоб, папироса давно потухла, но он точно боялся пошевелиться, чтобы
не нарушить обаяния весенней ночи.
— А ведь врачиха-то, пожалуй, правду сказала, что
мы идеалисты, — заговорил, наконец, Мухоедов,
не поднимая головы, — идеалисты
мы и есть, никаких у
нас хватательных и приобретательных инстинктов
не оказалось на роскошном пиру действительности…
Жили
мы с Мухоедовым где-то в самом глухом переулке, занимая пятирублевую комнатку, через день обедая и переживая с лихорадочным жаром то счастливое настроение, которое безраздельно овладело всей тогдашней молодежью;
мы не замечали той вопиющей бедности, которая окружала
нас, и жили отлично, как можно жить только в двадцать лет.
Да, очень грустное положение, которое вызывает на
нас часто
не совсем справедливые нарекания.
— У
нас, почитай, каждую неделю кого-нибудь срежет у машины, — равнодушно отвечал немного хриплый басок. —
Мы уже привыкли… оно только спервоначалу страшно, поджилки затрясутся, а потом ничего. Двух смертей
не будет, одной
не миновать.
Вечером
мы отправились к Гавриле Степанычу. Мухоедов всю дорогу
не переставал говорить о «самородке», припоминая из его жизни один эпизод за другим.
— Как дело было?.. Отрезало ногу и вся недолга… Ну да
не стоит об этом говорить, словами тут
не поможешь, самое проклятое дело, а вот ты, братику, переезжай скорее на Половинку,
мы к тебе в гости будем ездить. Ах, Александра Васильевна, здравствуйте, голубушка; вот я вам статистику привел головой!..
— Ах,
не спрашивайте: раздавило живого человека настолько, что он еще может прожить нищим до ста лет… Слава-богу обругал
нас всех, Ястребок тоже дуется на кого-то — словом, самая обыкновенная история.
—
Мы пока
не можем выдавать больших ссуд и, следовательно,
не можем вырвать рабочего из крепких рук «сестер»; затем, товарищество
не пользуется настоящим кредитом в глазах рабочих, которые смотрят на него, как на пустую затею.
А главное — товарищество в самом себе несет зародыш своей гибели, потому что его появление и существование связано с нашей жизнью:
не стало
нас, и товарищество распадется…
От ссудо-сберегательного товарищества
мы перейдем к обществу потребителей; может быть, и удастся вырвать рабочего
не только из рук «сестер», но и из рук прасолов, которым рабочий теперь переплачивает на каждой тряпке, на каждом фунте муки.
— Много ли вас,
не надо ли
нас? — послышалось неожиданно из передней, где происходила какая-то тяжелая возня и сильный топот, точно закладывали лошадь.
— А мне говорил о вас Асклипиодот, — добродушно басил о. Андроник — это был он, — поглаживая свою седую бороду. — Вы совсем было
нас без рыбы оставили… А каких
мы окуней набродили с ним, во! — Отец Андроник отмерил на своей пухлой, покрытой волосами руке с пол-аршина. — Ей-богу, так… А метрику Асклипиодот вам завтра же доставит, только вы уж Егору-то ничего
не говорите, а то он сейчас архирею ляпнет на
нас, ни с чем пирог.
А Галактионовна мне: «Кто-нибудь отпоет, ведь во мне
не песья, а христианская душа; ты же, говорит, с Андроником будешь отпевать…» Хорошо, говорю,
мы тебя будем с отцом Андроником отпевать, только с вершка…
— Это еще что, он это еще только начал, — задумчиво говорил Мухоедов, — он тебе еще
не успел ничего рассказать о производительных артелях, о ремесленных школах, а главное — он
не сказал тебе, какую
мы мину под «сестер» подвели… Вот так штуку придумал Гаврило! Андроник понравился тебе? Я его очень люблю,
не чета этому прилизанному иезуиту Егору… А как пел Асклипиодот? А?
—
Не избывай постылого, приберет бог милого, — огрызалась Галактионовна, закрывая по обыкновению рот рукой, что она делала в тех видах, чтобы
не показывать единственного гнилого зуба, отшельником торчавшего в ее верхней челюсти, — бог даст, тебя еще похороню. Лихое споро,
не избудешь скоро;
нас с Гаврилой Степанычем еще в ступе
не утолчешь… Скрипучее-то дерево два века живет!
В каждом возу будет пудов двадцать пять, всего выходит тысячу двести пятьдесят пудов; с каждого пуда она наживет тридцать пять копеек, а со всей муки пятьсот рубликов и положит в карман… Овса тысячу пудов купит по тридцати копеек, тоже рубль на рубль возьмет, глядишь, опять триста рубликов в карман. Ох, хо-хо!.. А вот наша сестра и во сне таких денег
не видывала… Купишь пудик мучки-то, да и перебиваешься с ним, как церковная мышь!.. Только, по-моему, она неверно поступает, что такие деньги с
нас дерет…
Вот хоть взять ее девис: за материны грехи бог счастья-то и
не посылает, женихов-то
мы еще
не видывали, а девисы на возрасте, — у них что на уме?
Девять ден брели
мы с Фатевной до Верхотурья: и плутали по малым дорогам, и ночевать
нас в избу мужики
не пускали, и волки-то в стороне выли, и голодом-то двое суток мучались…
Вот приехал к
нам поп Егор и давай новые порядки заводить: «
Не хочу осеннего собирать…» [
Не хочу осеннего собирать.
— Не-ет, братчик, — говорил он, — и
мы не в угол рожей-то: отдай им денежки-то, а потом и заглядывай, как лиса в кувшин…
Галактионовне ничего
не стоило придумать, что у Андрониковой курицы хины зубы болят или что-нибудь в этом роде; однажды о. Андроник вышел совсем из себя, но на этот раз причиной послужило истинное происшествие, а
не вымысел Галактионовны.
Мы пили чай; о. Андроник и Асклипиодот были слегка навеселе, на первом взводе; Галактионовна сидела в своем углу и точно про себя уронила фразу...
Не успели
мы выпить по стакану, как пришел Авдей Михайлыч, снял свои кожаные перчатки, поставил в угол правило, помолился и, поздоровавшись со всеми, присел к нашему столу.
— Опчество… Какое у
нас опчество! — угрюмо заговорил Авдей Михайлыч. — Наше опчество, одно слово, бараны, и конец… Своей пользы ежели
не понимают.
— Да это все так, Капинет Петрович, без хлеба, слава богу, еще
не сиживали, только расскажите мне: Гавриле-то Степанычу какая корысть была кабаки у
нас отнимать? Ведь
мы ему
не мешали…
Муфель, большой скандалист и еще больший кутила, держал себя дома как добрый семьянин и самый радушный хозяин, который
не знал, чем
нас угостить; между прочим, он показал
нам свою великолепную оранжерею, где росли даже ананасы, но главным образом он налег на вина и отличный обед, где каждое блюдо было некоторым образом chef-d'oevre'ом кулинарного искусства.
Гаврило Степаныч
не был на именинах Мухоедова, потому что к этому времени уже переехал на Половинку; в одно из ближайших воскресений
мы с Мухоедовым взяли лошадь у Фатевны и отправились проведать нашего друга.
Стряхнешь с себя все эти предрассудки, которыми опутывает
нас жизнь, и, право, так делается весело, точно вчера родился и
не видал еще ни одного паршивого немца…
В этих разговорах и самой беззаботной болтовне
мы незаметно подъехали к Половинке, которая представляла из себя такую картину: на берегу небольшой речки, наполовину в лесу, стояла довольно просторная русская изба, и только, никакого другого жилья, даже
не было служб, которые были заменены просто широким навесом, устроенным между четырьмя массивными елями; под навесом издали виднелась рыжая лошадь, лежавшая корова и коза, которые спасались в тени от наступавшего жара и овода.
— Идиллия, братику, сущая идиллия! — отозвался Мухоедов,
не без торжества появляясь на крыльце с кипевшим самоваром; он поставил его на стол, а затем откуда-то из глубины кухни натащил чайной посуды, хлеба и даже ухитрился слазить в какую-то яму за молоком. — Соловья баснями
не кормят, а голод-то
не тетка… Пока они там разгуливают,
мы успеем заморить червячка.
— Нет…
Мы ведь
не одни: с
нами живет Евстигней;
мы даже ничего
не затворяем здесь.
— А вы, право, погостили бы у
нас? — говорил мне Гаврило Степаныч, когда
мы прощались вечером. — Мухоедов пусть едет, а вам в Пеньковке или здесь просматривать бумаги все равно… Право, оставайтесь?
Мы вам отдадим переднюю избу, и живите себе: Епинет Петрович будет навещать
нас, и заживем отлично.
Мы с Сашей люди простые,
не помешаем вам.
— Успокойтесь, пожалуйста, ведь
мы и без вас что-нибудь едим; женской прислуги я
не взяла с собой, потому что люблю иногда поработать, как кухарка. Гаврило Степаныч ворчит на меня за это, но, видите ли, мне необходимо готовить самой обед, потому что только я знаю, что любит муж и как ему угодить, а полнейшее спокойствие для него теперь лучшее лекарство. — Переменив тон, она прибавила: — А пока он придет, вы, во-первых, сходите умыться прямо в речке, а потом я вас напою чаем; вот вам мыло и полотенце.
Мы весело болтали все время чая; Александра Васильевна держала себя непринужденно и просто, как сестра, но по ее лицу я заметил, что она хотела что-то сказать мне и
не решалась; я вывел ее из этого затруднения предложением
не стесняться со мною.
Несколько недель, проведенных мною на Половинке в обществе Гаврилы Степаныча, Александры Васильевны, Евстигнея и изредка посещавшего
нас Мухоедова, принадлежат к счастливейшему времени моей жизни, по крайней мере никогда мне
не случалось проводить время с такой пользой и вместе с таким удовольствием; моя работа быстро подвигалась вперед, Гаврило Степаныч принимал в ней самое живое участие, помогал мне словом и делом и с лихорадочным нетерпением следил за прибывавшим числом исписанных листов, которые он имел ангельское терпение перечитывать по десять раз, делал замечания, помогал в вычислениях, так что в результате моя работа настолько же принадлежала мне, как и ему.
Здесь
мы отдыхали в жаркие летние дни, по целым часам лежа на мягкой траве и чутко прислушиваясь к вечному шепоту высоких столетних сосен; чтение и разговоры как-то особенно хорошо удавались в этом бору, и, как я ни старался, дело
не обошлось без таких тем, которые волновали больного.
Мы, мужчины, вообще очень дурно относимся к женщинам; это историческая несправедливость и наш эгоизм, а между тем, подумайте, чем были бы
мы, если бы около каждого из
нас не было заботливой, любящей руки…
Да когда я и здоров был, разве я был бы тем, чем есть, если бы
не Саша; она моей невестой лет восемь была, и как
мы славно жили, как работали.
—
Нам не нужно революций, — прибавлял Гаврило Степаныч, —
мы только
не желаем переплачивать кулакам процент на процент на предметах первой необходимости, на пище и одежде; хотим обеспечить себе производительный труд, вырвав его из рук подрядчиков; стремимся застраховать себя на случай несчастья и дать детям такое воспитание, которое вместе с ремеслом вселило бы в них любовь к знанию.
В одно из посещений Мухоедова, когда
мы далеко ушли с ним вдвоем, я, желая исполнить свое обещание Александре Васильевне, издалека завел с ним речь о разных случайностях жизни и свел все на возможность увлечения, например, такой девушкой, которая может испортить порядочному человеку целую жизнь; вся эта мораль была высказана мной с остановками, перерывами, примерами и пояснениями, причем я чувствовал себя
не совсем хорошо, хотя и пользовался всеми правами друга.
Мировой судья с
нами был, он живо натюкался и с копыльев долой;
мы его так в уголок и прибрали, чтобы под ногами
не мешался, а Слава-богу с Ястребком крепки на вино; пьют да только краснеют, да все на девок наступают, а девок полна изба, сидим все равно как в малине.