Неточные совпадения
Годы ранней молодости этих людей, так же как и пора их детства,
нас не касаются.
Дьякон Ахилла от самых лет юности своей был человек весьма веселый, смешливый и притом безмерно увлекающийся. И мало того, что он
не знал меры своим увлечениям в юности:
мы увидим, знал ли он им меру и к годам своей приближающейся старости.
Нет, бывало нечто такое и здесь, и ожидающие
нас страницы туберозовского дневника откроют
нам многие мелочи, которые вовсе
не казались мелочами для тех, кто их чувствовал, кто с ними боролся и переносил их.
— А вы, Наталья Николаевна, еще
не започивали? — отнесся он к протопопице и с этими словами, схватясь руками за подоконник, вспрыгнул на карнизец и воскликнул: — А у
нас мир!
1833 года, в восьмой день февраля, выехал с попадьей из села Благодухова в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене. На дороге чуть
нас не съела волчья свадьба. В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу, что противодействие расколу по консисторской инструкции дело
не важное, и о сем писал в консисторию и получил за то выговор».
Немало сему все
мы смеялись, хотя я, впрочем, находил в сем более печального и трагического, нежели комедийной веселости, способной тешить. Начинаю замечать во всех значительную смешливость и легкомыслие, в коих доброго
не предусматриваю.
Следовало бы как ни на есть поизряднее примундириться, потому что люди у
нас руки целуют, а примундироваться еще пока ровно
не на что; но всего что противнее, это сей презренный, наглый и бесстыжий тон консисторский, с которым говорится: „А
не хочешь ли, поп, в консисторию съездить подоиться?“ Нет, друже,
не хочу,
не хочу; поищите себе кормилицу подебелее.
Все
мы собрались и видим, точно, идет моление, и лампада горит в руках у старца и
не потухает.
Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел по домам, воспевая „мучителя фараона“ и крича: „Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей
не гасит“; другие кивали на меня и вопили: „Подай
нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье“.
Хотя я по имени его и
не назвал, но сказал о нем как о некоем посреди
нас стоящем, который, придя к
нам нагий и всеми глупцами осмеянный за свое убожество,
не только сам
не погиб, но и величайшее из дел человеческих сделал, спасая и воспитывая неоперенных птенцов.
И видя, что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел, я ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание по тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж
нами! ибо ему
не нужно это слабое слово мое, потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
В тихой грусти, двое бездетные, сели
мы за чай, но был то
не чай, а слезы наши растворялись
нам в питие, и незаметно для себя
мы оба заплакали, и оборучь пали
мы ниц пред образом Спаса и много и жарко молились Ему об утехе Израилевой.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности
не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у
нас везде всего живого боятся! Что ж, я так и отвечал, что говорил именно вот как и вот что. Думаю,
не повесят же меня за это и головы
не снимут, а между тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Одна спешность сия сама по себе уже
не много доброго предвещала, ибо на добро у
нас люди
не торопливы, а власти тем паче, но, однако, я ехал храбро.
Она.
Не знаю я, сколько в этом доблести, что
мы с этими полячишками о сю пору возимся, а по-моему, вдвое больше в этом меледы.
Она. Никогда оно
не придет, потому что оно уж ушло, а
мы всё как кулик в болоте стояли: и нос долог и хвост долог: нос вытащим — хвост завязнет, хвост вытащим — нос завязнет. Перекачиваемся да дураков тешим: то поляков нагайками потчуем, то у их хитрых полячек ручки целуем; это грешно и мерзко так людей портить.
— А все же, — говорю, — войска наши там по крайней мере удерживают поляков, чтоб они
нам не вредили.
— Ни от чего они их, — отвечает, —
не удерживают; да и
нам те поляки
не страшны бы, когда б
мы сами друг друга есть обещанья
не сделали.
— Что ж это, — говорю, — может быть, что такой случай и случился, я казачьей репутации нимало
не защищаю, но все же
мы себя героически отстояли от того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
— Все, отец, случай, и во всем, что сего государства касается, окроме Божией воли, мне доселе видятся только одни случайности. Прихлопнули бы твои раскольники Петрушу-воителя, так и сидели бы
мы на своей хваленой земле до сих пор
не государством великим, а вроде каких-нибудь толстогубых турецких болгар, да у самих бы этих поляков руки целовали. За одно
нам хвала — что много
нас:
не скоро поедим друг друга; вот этот случай
нам хорошая заручка.
— А ты
не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Да
нам с тобою и говорить довольно, а то я уж устала. Прощай; а если что худое случится, то прибеги, пожалуйся. Ты
не смотри на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если на тебя нападают, то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так на тебя бы
не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
Первая радость простодушной Наташи моей по случаю подарков
не успела меня достаточно потешить, как начал свои подарки представлять
нам этот достопочтеннейший и сразу все мое уважение себе получивший карло Николай Афанасьевич.
Просто были все
мы поражены сею находкой и
не знали, как объяснить себе ее происхождение; но Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника рясы вздетою карточку, на коей круглыми, так сказать египетского штиля, буквами было написано: „Помяни, друг отец Савелий, рабу Марфу в своих молитвах“.
А затем вы должны знать, что православному народу нужны священник и дьякон, ибо до сих пор их одних
мы еще у немцев
не заимствовали“.
9-го августа. Зачал сочинять повесть из своего духовного быта. Добрые мне женщины наши представляются вроде матери моей, дочери заштатного дьякона, всех
нас своею работой кормившей; но когда думаю — все это вижу живообразно, а стану описывать —
не выходит. Нет, я к сему неспособен!
„Да, — сказал он, — сие бесспорно, что
мы во Христа крестимся, но еще во Христа
не облекаемся“.
Но когда
мы с причтом, окончив служение, проходили мимо бакалейной лавки братьев Лялиных, то один из поляков вышел со стаканом вина на крыльцо и, подражая голосом дьякону, возгласил: „Много ли это!“ Я понял, что это посмеяние над многолетием, и так и описал, и сего
не срамлюсь и за доносчика себя
не почитаю, ибо я русский и деликатность с таковыми людьми должен считать за неуместное.
Сей всех
нас больше, всех
нас толще, и с такою физиономией и с такою фигурой, что нельзя, глядя на него,
не удивляться силе природной произрастительности.
Тогда на их шум, и особливо на крик лекаря, вошли
мы, и я с прочими, и застали, что лекарь сидит на верху шкафа и отчаянно болтает ногами, производя стук, а Ахилла в спокойнейшем виде сидит посреди комнаты в кресле и говорит: „
Не снимайте его, пожалуйста, это я его яко на водах повесих за его сопротивление“.
Комплект шутников у
нас полон и без дьякона Ахиллы, но сей, однако, никак
не в силах воздержаться, чтобы еще
не пополнять его собою.
„Ну, — говорю, — а если бы двадцать?“ — „Ну, а с двадцатью, — говорит, — уж нечего делать — двадцать одолеют“ — и при сем рассказал, что однажды он, еще будучи в училище, шел с своим родным братом домой и одновременно с проходившею партией солдат увидели куст калины с немногими ветками сих никуда почти
не годных ягод и устремились овладеть ими, и Ахилла с братом и солдаты человек до сорока, „и произошла, — говорит, — тут между
нами великая свалка, и братца Финогешу убили“.
Отец Захария, вынужден будучи так этого дерзкого ответа
не бросить, начал разъяснять ученикам, что
мы, по несовершенству ума нашего, всему сему весьма плохие судьи, и подкрепил свои слова указанием, что если бы
мы во грехах наших вечны были, то и грех был бы вечен, все порочное и злое было бы вечно, а для большего вразумления прибавил пример, что и кровожадный тигр и свирепая акула были бы вечны, и достаточно сим всех убедил.
С особым любопытством расспрашивал о характере столкновений духовенства с властию предводительскою; но, к сожалению, я его любопытства удовлетворить
не мог, ибо у
нас, что уездный Плодомасов, что губернский Туганов — мужи достойные, столкновений нет.
Боже! помози Ты хотя сему неверию, а то взаправду
не доспеть бы
нам до табунного скитания, пожирания корней и конского ржания.
Припоминаю невольно давно читанную мною старую книжечку английского писателя, остроумнейшего пастора Стерна, под заглавием „Жизнь и мнения Тристрама Шанди“, и заключаю, что по окончании у
нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм, ибо и то и другое
не есть учение, а есть особое умственное состояние, которое, по Стернову определению, „растворяет сердце и легкие и вертит очень быстро многосложное колесо жизни“.
По вере моей и сему верю и даже
не сомневаюсь, но удивляюсь, откуда это взялась у
нас такая ожесточенная вражда и ненависть к вере?
— Ах он, каналья! опять прежде
нас бултыхнул,
не дождавшись начальства.
— А на что
нам новое? — ответил Пизонский. — Все у
нас есть; погода прекрасная, сидим
мы здесь на камушке, никто
нас не осуждает; наги
мы, и никто
нас не испугает. А приедет новый человек, все это ему покажется
не так, и пойдет он разбирать…
— Правда, истинная правда, — отвечал, вздохнув, ротмистр. — Вот
мы с лекарем маленькую новость сделали: дали Варнаве мертвого человека сварить, а и то сколько пошло из этого вздора! Кстати, дьякон: ты, брат,
не забудь, что ты обещал отобрать у Варнавки эти кости!
— Нет,
не ужасно, а ты в самом деле бойся, потому что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я еще вчера отцу Савелью сказал, что он
не умеет, а что если я возьмусь, так и всю эту вольнодумную гадость, которая у
нас завелась, сразу выдушу.
Нам не Макбеты нужны, а науки; но что же делать, когда здесь учиться невозможно.
Я бог знает чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе, и во всякой стране, если где человек захочет учиться, он нигде
не встретит таких препятствий, как у
нас.
Я дал Данилке двугривенный: что ж делать? это
не хорошо, но шпионы нужны, и я всегда говорю, что шпионы нужны, и
мы с Бизюкиной в этом совершенно согласны.
— Нет, Александра Ивановна, я обедать
не пойду.
Мы с матерью
не можем более жить; между
нами все кончено.
— Ага! Уж она вам и на это нажаловалась? Что ж, я из любознательности купил у знакомого татарина копченых жеребячьих ребер. Это, поверьте, очень вкусная вещь.
Мы с Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтраком съели и детей ее накормили, а третье — понес маменьке, и маменька, ничего
не зная, отлично ела и хвалила, а потом вдруг, как я ей сказал, и беда пошла.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы
нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он
не хочет вкусить. Почему так?
«Да;
мы народ
не лиходейный, но добрый», — размышлял старик, идучи в полном спокойствии служить раннюю обедню за сей народ
не лиходейный, но добрый. Однако же этот покой был обманчив: под тихою поверхностью воды, на дне, дремал крокодил.
— Господи, да уж
не горим ли
мы где-нибудь, отец Савелий! — воскликнула, в перепуге бросаясь в комнату мужа, протопопица, но тотчас же на пороге остановилась и поняла, в чем заключалась история.
— А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он
нам сказывал, а Данила только сомневался, что
не то это, как учитель говорил, дождь от естества вещей,
не то от молебна! Вот если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.
— Боже, да это плодомасовские карлики! —
Не может быть! — Смотрите сами! — Точно, точно! — Да как же вон Николай-то Афанасьич, видите, увидел
нас и кланяется, а вон и Марья Афанасьевна кивает.