Неточные совпадения
— Даже несколько историй, если вам угодно: лучше сказать, это
такое же potpourri [Попурри — Франц.] из сюрпризов,
как бывает potpourri из песен.
— Нет-с: да что
же… тут если все взыскивать,
так и служить бы невозможно, — отвечал смотритель. — Это большая особа: тайный советник и сенатор (смотритель назвал одну из важных в тогдашнее время фамилий). От
такого, по правде сказать, оно даже и не обидно; а вот
как другой раз прапорщик
какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет,
так вот это уж очень противно.
Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке того
же самого дворецкого с
таким ответом, что князь, мол, рождению своему не радуются и поздравления с оным принимать не желают,
так как новый год для них ничто иное,
как шаг к смерти.
Увидев это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся я или еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных
такою же голубой лентой, на
какой сам он был подвешен, и на этой
же ленте я заметил и белый билетик.
— А не боитесь,
так и прекрасно; а соскучитесь — пожалуйте во всякое время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно люблю студентов. Сам в университете не был, но к студентам всегда чувствую слабость. Да что!
Как и иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между тем у них всё идеи и мысли… а притом
же вы сестрин постоялец,
так, стало быть, все равно что свой. Не правда ли?
Я был какой-то темный, неопределенный; он
такой же голубой,
каким я его видел и
каким он мне только и мог представляться; но у него, кроме того, были большие влажные крылышки; помахивая ими, он меня словно всего склеивал, и свист от взмахов этих крыльев и сладостно и резко раздавался в моем слухе.
У купидона под крылышками была бархатная ермолочка на розовой шелковой подкладке, а на ней пришпилена бумажка, опять точно
так же с надписью,
как бывало во время моего детства.
Поверите или нет, я даже не мог злиться. Я был
так ошеломлен откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел в ответ ему ни одного слова! Да немного времени осталось мне и для разговоров, потому что в то время,
как я не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику, и по этому мановению в комнату явились два солдата и от него
же взяли меня под арест.
«Нет, черт возьми, — думаю, — довольно: более не поддамся», и сшутил с его письмом
такую же штуку,
какую он рассказывал про темляк, то есть «хорошо, говорю, мой друг; благодарю тебя за доверие…
— Ну
так как же, мол, ты мне говоришь, что никого нет? Я даже знаю этого Локоткова. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ, что в гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты, — приказываю, — вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.
— Расскажи, — говорю, — мне, сделай милость, толком:
как же это он
так живет?
Если все дело в наших молекулах и нервах, то люди ни в чем не виноваты, а если душевные движения их независимы, то «правители всегда впору своему народу»,
как сказал Монтескье; потом ведь… что
же такое и сами правители?
Говорят: главное дело гигиена; но бога ради:
какая же такая гигиена слыхана в русской избе?..
—
Как, — говорю, — Васильева-то увезли! За что
же это? Я его знаю — казалось,
такой прекрасный человек…
—
Как же это
так школами взятки брать? — воскликнул я, глядя во все глаза.
— Позволь
же, — говорю, — пожалуйста,
как же ты уживаешься с
таким губернатором?
— Ну,
как знаешь; только послушай
же меня: повремени, не докучай никому и не серьезничай. Самое главное — не серьезничай, а то, брат… надоешь всем
так, — извини, — тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше скажу, что способный человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, — вот тогда ты и поезжай.
Самое совмещение обитателей вод было
так же несообразно,
как в упомянутом балете: тут двигались в виде крупных белотелых судаков массивные толстопузые советники; полудремал в угле жирный черный налим в длинном купеческом сюртуке, только изредка дуновением уст отгонявший от себя неотвязную муху; вдоль стены в ряд на стульях сидели смиренными плотицами разнокалиберные просительницы — все с одинаково утомленным и утомляющим видом; из угла в угол по зале,
как ерш с карасем, бегали взад и вперед курносая барышня-просительница в венгерских сапожках и сером платьице, подобранном на пажи, с молодым гусаром в венгерке с золотыми шнурками.
Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя глаз с полицеймейстера, безумолчно лепетал оправдательные речи, часто крестясь и произнося то имя Божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, у которой он якобы по всей совести вчера был на террасе и потому в это время «физически» не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая, впрочем,
как допускал он, может быть, и весьма того заслуживала, чтоб ее побили, потому что, привыкши обращаться с приказными да с купеческими детьми, она думает, что точно
так же может делать и с офицерами, и за то и поплатилась.
Да, он положительно симпатичнее всех… кроме пристава Васильева. Ах, боже мой, зачем я, однако
же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме моего бедного философа и богослова? Что-то он,
как там ориентировался? Находит ли еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто даже грех позабыть
такую чистую душу… Решил я себе, что завтра
же непременно к нему пойду, и с тем лег в постель.
А ведь в чужом доме надо
же вести себя
так,
как там принято.
— Ах вы, — говорит, — чухонцы этакие: и вы смеете романтиков не уважать?
Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо? Ну,
так вот за то
же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали… Что, ведь отобрали?
«Да мне-то, — думаю, — что
такое до вас? По мне, вы
какие ни будьте, я вас и знать не хочу», и сейчас
же сам крякнул и объявил им, что я здесь, не хозяин и что хозяина самого, дяди моего, нету дома.
—
Как же это
так? Вы нам скажите, пожалуйста, где он? Vous n'y perdrez rien, [Вы ничего не потеряете — Франц.] между тем
как нам это очень нужно, — говорил, семеня, юнейший гость мой, меж тем
как старейший строго молчал, опираясь на стол рукою в белой замшевой перчатке.
Что
же засим? — герой этой, долго утолявшей читателя повести умер, и умер,
как жил, среди странных неожиданностей русской жизни,
так незаслуженно несущей покор в однообразии, — пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим — силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».