Неточные совпадения
«И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» —
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера, и
как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас
же их бить начинает.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Ну, кто
же такого,
как я, пожалеет? ась?
Но, верно, ей тотчас
же представилось, что он идет в другие комнаты,
так как ихняя была проходная.
— Дура-то она дура,
такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и с первого
же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и
как бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
— Ах, ах,
как нехорошо! Ах, стыдно-то
как, барышня, стыд-то
какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут
же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в
таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
— Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут
же на бульваре.
Как до скамейки дошла,
так и повалилась.
Может, и у него росли
такие же дочки — «словно
как барышни и из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел.
Как письмо прочел,
так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако
же? И
каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с
такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому
же самому сновидцу, будь он
такой же художник,
как Пушкин или Тургенев.
Время серенькое, день удушливый, местность совершенно
такая же,
как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
«Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою
такою шеей и с мясистым, красным,
как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас
же раздается смех и восклицанья...
— Да что
же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и
как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал
же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера
же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера
же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Но зачем
же, спрашивал он всегда, зачем
же такая важная,
такая решительная для него и в то
же время
такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла
как раз теперь к
такому часу, к
такой минуте в его жизни, именно к
такому настроению его духа и к
таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Говорила
же вообще мало, и,
как уже сказано, была
такая смиренная и пугливая…
Запустив
же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а
так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Последний
же день,
так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически:
как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений.
Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно
так же,
как он здесь снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери…
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас
же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
— Да
как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли,
так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите,
как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
— Но позвольте,
как же у них
такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и
как раз увидал, сейчас
же близ ворот, прилаженный у забора желоб (
как и часто устраивается в
таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут
же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в
таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на
такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
—
Так какого же тебе черта надо? — закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться.
Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том
же самом месте остановился,
как прежде,
как будто и действительно вообразил, что может о том
же самом мыслить теперь,
как и прежде, и
такими же прежними темами и картинами интересоваться,
какими интересовался… еще
так недавно.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну,
так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти, а?
— Вижу, вижу; ну
так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас
же и развалился по возможности.
—
Как попали!
Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого
же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько
так и попали в руки,
как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Тотчас
же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому
так выходит, тела еще теплые, — и вдруг, бросив и тела и квартиру отпертую и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они,
как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
— Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь:
как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их
так нашел,
как показывает?
— Нет уж, это что
же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю,
как это
так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну
как же не он?
Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— То-то и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все
же такие,
как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено,
как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и
так же быстро ослабевали, по мере того
как ослабевало ощущение.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе!
Какой, однако
же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу,
какие глупости в голову приходят…»
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его
как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно
так же,
как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех
же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный,
как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях,
так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут
же,
как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!..
Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
И, схватив за руку Дунечку
так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина
как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек»,
как назвала его, в тот
же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но
так как в то
же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно
так сделает,
как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать,
так чего
же лучше?
На тревожный
же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, —
так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо
же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
«Разве возможно
такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли, и вдруг,
как нарочно, в это
же самое мгновение, ясно припомнилось ему,
как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда
же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть
так и остается! Ну
как подумают, что я выбрился для… да непременно
же подумают! Да ни за что
же на свете!
— Ах, маменька,
как же можно на это все
так вдруг отвечать! — заметила Дуня.
Будь Авдотья Романовна одета
как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь
же, может именно потому, что она
так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
— Поступите
так,
как решила Авдотья Романовна, — спокойно и тотчас
же отвечал Разумихин.
Мне
как раз представилось,
как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и
таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить.
Ну,
как ты думаешь: можно ли
таким выражением от Лужина
так же точно обидеться,
как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?