Неточные совпадения
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, —
какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки!
Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
— Э, э, э! что
же это вы, хлопцы,
так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. —
Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим
так, чтобы и птица не угналась за нами!
Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу
таких же,
как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей.
—
Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул,
как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы?
Так на что
же мы живем, на
какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
Таким образом кончилось шумное избрание, которому, неизвестно, были ли
так рады другие,
как рад был Бульба: этим он отомстил прежнему кошевому; к тому
же и Кирдяга был старый его товарищ и бывал с ним в одних и тех
же сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой жизни.
Притом
же у нас храм Божий — грех сказать, что
такое: вот сколько лет уже,
как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,
как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы —
так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что ли?
Как же вы попустили
такому беззаконию?
—
Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан!
Как! чтобы попустить
такие мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот
так поступали с полковниками и гетьманом! Да не будет
же сего, не будет!
— Ясные паны! — произнес жид. —
Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда.
Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То
такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то
же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Я знаю, есть между вас
такие, что чуть Бог пошлет
какую корысть, — пошли тот
же час драть китайку и дорогие оксамиты [Оксамит — бархат.] себе на онучи.
Так говорил кошевой, и,
как только окончил он речь свою, все козаки принялись тот
же час за дело.
А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились
так же,
как и на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город.
— Но
как же вы, умирая
такою лютою смертью, все еще думаете оборонить город?
Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, — выговорить его
так же горячо,
как оно было на душе, — и не мог.
И она опустила тут
же свою руку, положила хлеб на блюдо и,
как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в
такие взоры девы.
За что
же ты, Пречистая Божья Матерь, за
какие грехи, за
какие тяжкие преступления
так неумолимо и беспощадно гонишь меня?
И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, —
так,
как схватили его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими
же козаками и того, что попал в плен,
как собака, сонный. В одну ночь поседела крепкая голова его.
Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь — и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним,
как с своим; а
как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, — видишь: нет, умные люди, да не те;
такие же люди, да не те!
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому
такой кончины! Пусть
же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам,
как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того,
как умеют умирать в ней за святую веру.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все
же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил
такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту,
как будто бы страдал простудою.
— Ясновельможный пан!
как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал
такое платье и
такой вид графский!
Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья
так громко,
как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако
же, случая полюбопытствовать.