Неточные совпадения
—
Да, все, —
еще спокойнее отвечал Калатузов.
Ну куда же, скажите пожалуйста, мне жениться — приношу вам двадцать тысяч извинений, —
да еще жениться на купчихе?..
— Ах, боже мой, нам почти по дороге. Немножко в сторону,
да отчего же? Для друга семь верст не околица, а я — прошу у вас шестьдесят тысяч извинений — может быть, и не имею
еще права вполне называться вашим другом, но надеюсь, что вы не откажете мне в небольшой услуге.
«И скажите, пожалуйста, — рассуждал я себе, — когда он все это делал? Я раскис и ошалел,
да слоны слонял по Москве, а он как ни в чем не бывал, и
еще все дела за меня попеределал!»
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал я, —
еще он сомневается… „если он чем-нибудь меня обидел“!
Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в той же церкви, где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил и довольно; больше ничего не хочу про него ни знать, ни ведать». Но вот-с причастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет меня с принятием Святых Таин.
Увидав Постельникова,
да еще в такие мудреные дни, я даже обомлел, а он ну меня целовать, ну меня вертеть и поздравлять.
— А конечно; он
еще более; ему, кроме добавочных и прибавочных, дают и на дачу, и на поездку за границу, и на воспитание детей;
да в прошедшем году он дочь выдавал замуж, — выдали на дочь, и на похороны отца, и он и его брат оба выпросили: зачем же ему брать взятки?
Да ему их и не дадут.
—
Да некогда, милый друг, у нас нынче своею службой почти никто не занимается; мы все нынче завалены сторонними занятиями; каждый сидит в двадцати комитетах по разным вопросам, а тут благотворительствовать… Мы ведь нынче все благотворим…
да: благотворим и сами, и жены наши все этим заняты, и ни нам некогда служить, ни женам нашим некогда хозяйничать… Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так
еще стараются быть на разводах, на парадах, на церемониях… вечный кипяток.
— С чего им топиться! Бранят их, ругают,
да что такое брань! что это за тяжкая напасть? Про иного дело скажут, а он сам на десятерых наврет
еще худшего, — вот и затушевался.
— А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока
еще в губернском правлении не свидетельствуют.
Да и что такое редактор? Редакторы есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических братий. А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности: она литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.
— Постоянные нелады:
еще шесть дней в неделю ничего, и туда и сюда, только промеж собою ничего не говорят
да отворачиваются; а уж в воскресенье непременно и карамболь.
— Мужики было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить,
да и то сказали, что это
еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
— Помилуйте, — говорю, —
да чего же вам
еще?
«Нет, а ты, — говорит, —
еще подожди, что будет?» И потом он целый день все со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынула из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали,
да и стала ему исподние шить; а он вдруг как вскочит. «Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?» — «Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью». — «Врешь, говорит, ты это не мне шьешь, а ты это дьякону».
— Не читал, — говорит, —
да и не желаю. Господин Вундт очень односторонний мыслитель. Я читал «Тело и душа» Ульрици. Это гораздо лучше. Признавать душу у всех тварей это
еще не бог весть какое свободомыслие,
да и вовсе не ново. Преосвященный Иннокентий ведь тоже не отвергал души животных. Я слышал, что он об этом даже писал бывшему киевскому ректору Максимовичу, но что нам
еще пока до душ животных, когда мы своей души не понимаем? Согласитесь — это важнее.
Да вот даже нынешним
еще летом со мной был такой случай, уже не в больнице.
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут… Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже весь, буквально весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти
еще книг и учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите, как?
А если ты огрызаешься и возбуждаешь ведомство против ведомства (он начал меня раскачивать за те же самые лацканы), если ты сеешь интриги и, не понимая начальственных забот о тебе, начинаешь собираться мне возражать… то… я на тебя плюю!.. то я иду напролом… я сам делаюсь администратором, и (тут он закачал меня во всю мочь, так что даже затрещали лацканы) если ты придешь ко мне за чем-нибудь, так я… схвачу тебя за шиворот… и выброшу вон…
да еще в сенях приподдам коленом».
— Зачем? пусть молодые послужат, а я вот
еще годок —
да в монастырь хочу.
—
Да ведь ты
еще и не стар.
— Нет, не то что обижают… Обижать-то где им обижать. Уж тоже хватил «обижать»! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть не умеют,
да им меня обижать? Тьфу… мы их и сами
еще забидим. Нет, брат, не обижают, а так… — Фортунатов вздохнул и добавил: — Довольно грешить.
— А что, — говорит, — братец, прав я или нет?..
Да посмотри: то ли
еще увидишь? Ты вот изволь-ка завтра снаряжаться на большое представление.
Да этого мало-с; у нас
еще ни в чем настоящего движения нет; у нас никакой, ровно никакой жизни нет: все… фикции, одни фикции!
— Нет, ей-богу, — говорит, — я ей обещал, —
да еще сам, каналья, и смеется.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял,
да и за ту его золотом обсыпали, так что и внуки
еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит,
да веткой с ракиты помахивает: «Эх, говорит, ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».
Службу ему надо,
да чтобы без начальства, а такой
еще нет.
— С Европой-то-с! Господи помилуй:
да мало ли на ней, на старой грешнице, всяких вин и неправд? И мотовство, и фатовство, и лукавство, и через нее, проклятую цивилизацию, сколько рабочих рук от сохи оторвано, и казенную амуницию рвет, —
да еще не за что ее пороть! Нет-с; пороть ее, пороть!
Да, он положительно симпатичнее всех… кроме пристава Васильева. Ах, боже мой, зачем я, однако же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме моего бедного философа и богослова? Что-то он, как там ориентировался? Находит ли
еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто даже грех позабыть такую чистую душу… Решил я себе, что завтра же непременно к нему пойду, и с тем лег в постель.
Да,
да, Россия в экзаменационном отношении, конечно, и теперь
еще, вообще, наилучшее отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости; но вот нам делается знакомо правосудие, расширяется у нас мало-помалу свобода мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут ли и здесь люди верить, что тут их настоящая жизнь, а не… то, что здесь есть на самом деле…
Согласитесь, что это бог знает что за странный вывод, и с моей стороны весьма простительно было сказать, что я его даже не понимаю и думаю, что и сам-то он себя не понимает и говорит это единственно по поводу рюмки желудочной водки, стакана английского пива
да бутылки французского шампанского. Но представьте же себе, что ведь нет-с: он
еще пошел со мной спорить и отстаивать свое обидное сравнение всего нашего общества с деревенскою попадьею, и на каком же основании-с? Это даже любопытно.
— Ты гляди, — говорит, — когда деревенская попадья в церковь придет, она не стоит, как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает
да наперед лезет, а скажет ей добрый человек: «чего ты, шальная, егозишь в Божьем храме? молись потихонечку», так она
еще обижается и обругает: «ишь, дурак, мол, какой выдумал: какой это Божий храм — это наша с батюшкой церковь».
—
Да счет, — отвечает, —
еще вчера-с этот господин заплатили.
Можете себе представить этакой сюрприз,
да еще на больную голову!
—
Да было бы, — говорю, —
еще где его искать?
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего труда, чем по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б
еще да Катя этим убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.