Неточные совпадения
Надо приготовлять детей к жизни сообразно ожидающим их условиям, а так как жизнь на Руси чаще
всего самых лучших людей ни зб что ни пру что бьет, то в виде сюрприза можно
только разве бить и наилучших детей и то преимущественно в те дни, когда они заслуживают особой похвалы.
Мы обогрелись и уехали с этой станции, оставив в ней армян ожидать пристава, а сами с этих пор
всю дорогу
только и толковали про то, как и почему разбойник прострелил армянину не щеку, не ухо, а именно один нос?
Через неделю губернатор получал донос на дядю, и тот ликовал:
все хлопоты и заботы о том
только и шли, чтобы вступить в переписку.
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле,
все это казалось не
только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы себя через то в опасном положении, но у дяди, как я сказал, дверь была затворена для
всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.
— Это — растление, — говорил дядя. — В жизни
все причинно, последовательно и условно. Сюрпризами
только гадость делается.
Длинный, сухой ученик с совершенно белыми волосами и белесоватыми зрачками глаз, прозванный в классе «белым тараканом», тихо крадется к Локоткову и
только что хотел произнести: «Локотков, пора!», как тот, вдруг расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: «Ах, какие же вы трусы! Я тоже не спал
всю ночь, но я не спал от смеха, а вы… трусишки!», и с этим он начал обуваться.
— Это не может быть, — сказал директор, — чтобы вы
все были так безнравственны, низки, чтобы желать подвергнуть себя такому грубому наказанию. Я уверен, что между вами есть благородные, возвышенные характеры, и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь с моим вопросом именно
только к таким, и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю, тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
Всего убранства этого нового покоя я не мог рассмотреть, потому что видел
только один уголок, но заметил там и горки, и этажерки, и статуэтки.
Та же несказанная, невыразимая чистота, светлая, веселенькая мебель, какая уже теперь редко встречается или какую можно
только встретить у охотников работать колькомани;
вся эта мебель обита светлым голубым ситцем, голубые ситцевые занавесы, с подзорами на окнах, и дорогой голубой шелковый полог над широкою двуспальной постелью.
— Ну, и
только, и ступай теперь к своему месту, готовь шинель. На меня никто не жалуется, — продолжал капитан, обратясь ко мне. — Я
всем, кому я что могу сделать, — делаю. Отчего же, скажите, и не делать? Ведь эгоизм, — я приношу вам сто тысяч извинений, — я ваших правил не знаю, но я откровенно вам скажу, я терпеть не могу эгоистов.
Несмотря на то, что мы
только что вступили в эту комнату, тишина ее уже оказывала на меня свое приятное действие. Это действительно была глубокая и спокойная тишина, охватывающая собой человека с первой же минуты. Вдобавок ко
всему этому в комнате слышался слегка запах росного ладану и смирны, что я очень люблю.
— Вот, — обратился он ко мне, — потрудитесь это подержать,
только держите осторожнее, потому что тут цветы, а тут, — я, разумеется, приношу вам сто тысяч извинений, но ведь вам уже
все равно, — так тут зонтик.
Я был какой-то темный, неопределенный; он такой же голубой, каким я его видел и каким он мне
только и мог представляться; но у него, кроме того, были большие влажные крылышки; помахивая ими, он меня словно
всего склеивал, и свист от взмахов этих крыльев и сладостно и резко раздавался в моем слухе.
На этой свадьбе, помню, произошел небольшой скандальчик довольно странного свойства. Постельников и его приятель, поэт Трубицын, увезли невесту из-под венца прямо в Сокольники и возвратили ее супругу
только на другой день… Жизнь моя
вся шла среди подобных историй, в которых, впрочем, сам я был очень неискусен и слыл «Филимоном».
Однако я должен вам сказать, что совесть моя была неспокойна: она возмущалась моим образом жизни, и я решил во что бы то ни стало выбраться из этой компании; дело стояло
только за тем, как к этому приступить? Как сказать об этом голубому купидону и общим друзьям?.. На это у меня не хватило силы, и я
все откладывал свое решение день ото дня в сладостной надежде, что не подвернется ли какой счастливый случай и не выведет ли он меня отсюда, как привел?
Я решил себе, что это именно так, и написал об этом моему дяде, от которого чрез месяц получаю большой пакет с дарственною записью на
все его имения и с письмом, в котором он кратко извещал меня, что он оставил дом, живет в келье в одной пустыни и постригся в монахи, а потому, — добавляет, — «не
только сиятельством, но даже и благородием меня впредь не титулуй, ибо монах благородным быть не может!» Эта двусмысленная, шутливая приписка мне немножко не понравилась: и этого он не сумел сделать серьезно!..
Представьте, какой
только возможно-чудеснейший малый: товарищ, весельчак, и покутить не прочь, и в картишки, со
всеми литературами знаком, и сам веселые стихи на
все сочиняет; но тоже совершенно, как у меня, нет никакой наблюдательности.
Появление этого свидетеля моего комического ползания на четвереньках меня чрезвычайно сконфузило… Лакей-каналья держался дипломатическим советником, а сам едва не хохотал, подавая чай, но мне было не до его сатирических ко мне отношений. Я взял чашку и
только внимательно смотрел на
все половицы, по которым пройдет лакей. Ясно, что это были половицы благонадежные и что по ним ходить было безопасно.
— Вы ничего этого не бойтесь, — весело заговорил со мною адъютант, чуть
только дверь за генералом затворилась. — Поверьте, это
все гораздо страшнее в рассказах. Он ведь
только егозит и петушится, а на деле он божья коровка и к этой службе совершенно неспособен.
— Excusez ma femme.] но
все это пока в сторону, а теперь к делу: бумага у меня для вас уже заготовлена; что вам там таскаться в канцелярию?
только выставить полк, в какой вы хотите, — заключил он, вытаскивая из-за лацкана сложенный лист бумаги, и тотчас же вписал там в пробеле имя какого-то гусарского полка, дал мне подписать и, взяв ее обратно, сказал мне, что я совершенно свободен и должен
только завтра же обратиться к такому-то портному, состроить себе юнкерскую форму, а послезавтра опять явиться сюда к генералу, который сам отвезет меня и отрекомендует моему полковому командиру.
Ей-богу, я в пору моей воинской деятельности часто и много помышлял о самоубийстве, да
только все помышлял, но, по слабости воли, не решался с собою покончить.
— Ну вот,
только всего и надо. И сто рублей дать тоже согласен?
Проходили месяцы и годы, а я
все, просыпаясь, каждое утро спрашивал себя: действительно ли я проснулся? на самом ли деле я в Германии и имею право не
только не ездить сегодня в манеже, но даже вытолкать от себя господина Постельникова, если б он вздумал посетить мое убежище?
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси,
всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не
только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано народное недоверие к тому, что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит, что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце не встрепенется, до тех пор
все будет
только для одного вида. Автора жесточайше изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей: за что же он изруган? За то, чтобы правды не говорил, отвечают… Какая дивная литература с ложью в идеале!
Москву я проехал наскоро: пробыл
только всего один день и посетил двух знакомых… Люди уже солидные — у обоих дети в университете.
— Это, — отвечает, — как вам будет угодно; но
только они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас их, господина Локоткова,
все почитают ни за что.
Только всего и суда у них выходит; а стряпуха, просто ни одна стряпуха у них больше недели из-за этого не живет, потому что никак угодить нельзя.
Как
только пошел разговор про новые правила, что будут нас сокращать, я, опасаясь злых клевет и наветов,
все сижу дома, — а по осени вдруг меня и вызывают к преосвященному.
Как с племянницею они раз насчет бабьего над нами преимущества поспорили, так с тех пор
всё о направлении умов
только и помышляют.
— Тоже, — говорит, — сударь, и они сильно попутаны; но
только тот ведь у нас ко
всему этому воитель на враги одоления продерзостью возмогает.
Я
только, говорят, дороги не знаю, а то я бы плюнул на
всех и сам к Гарибальди пошел».
Я отвечаю, что он-то прав и что я действительно с удовольствием возьмусь за поручаемое мне дело и сделаю
все, что в силах, но
только жалею, что очень мало знаю условия теперешнего сельского быта в России, и добавил, что большой пользы надо бы ожидать лишь от таких людей, как он и другие, на глазах которых начались и совершаются
все нынешние реформы.
Отрожденский
все упирает на то, что даже и самому Строителю мира места будто бы нигде нет; а я ему возражаю, что мы и о местах ничего не знаем, и указываю на книжку Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», но он не хочет ее читать, а
только бранится и говорит: «Это спиритские бредни».
— Это уж не вы одни мне говорите, но ведь
все это так
только кажется, а на самом деле я, видите, никак еще для себя не определюсь в самых важных вопросах; у меня
все мешается то одно, то другое…
Я принялся писать. Пока я излагал историческое развитие этого дела в чужих краях,
все у меня шло как по маслу; но как
только я написал: «обращаемся теперь к России» —
все стало в пень и не движется.
—
Весь к вашим услугам, — отвечает, не оборачиваясь, брюнет. — Присядьте, если угодно; я сейчас
только отзыв уездному начальнику допишу.
— Напрасно, — отвечает. — Ведь
все же равно, вы меня звали,
только не за тем, за чем следовало; а по службе звать никакой обиды для меня нет. Назвался груздем — полезай в кузов; да и сам бы рад скорее с плеч свалить эту пустую консультацию. Не знаю, что вам угодно от меня узнать, но знаю, что решительно ничего не знаю о том, что можно сделать для учреждения врачебной части в селениях.
Так и
все смертные случаи у нас приписываются той или другой причине для того, чтоб отписаться, а народ мрет положительно
только от трех причин: от холода, от голода и от глупости.
Как
только еще началась эта история, человек с двадцать сразу умерло; я спрашиваю: «Отчего вы, ребята, дохнете?» — «А
всё с чистого хлеба, говорят, дохнем, ваше высокоблагородие: как мы зимой этого чистого хлебушка не чавкали, а
все с мякиной, так вот таперича на чистой хлеб нас посадили и помираем».
— Да зачем же ему нужно умирать с медицинскою помощью? — вопросил лекарь. — Разве ему от этого легче будет или дешевле? Пустяки-с
все это! Поколику я медик и могу оказать человеку услугу, чтоб он при моем содействии умер с медицинскою помощью, то ручаюсь вам, что от этого мужику будет нимало не легче, а
только гораздо хлопотнее и убыточнее.
— Ну вот, — отвечает, — лучше этого вам и не надо: он всемогущ, потому что губернатор беспрестанно
все путает, и так путает, что
только один Василий Иванович Фортунатов может что-нибудь разобрать в том, что он напутал.
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я берусь за это дело, и школы вам будут, но
только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы мои руки были развязаны, чтоб я был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе в помощь, Ильюша, что хочешь с ними делай,
только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо
всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня не предайте».
И представьте себе: он действительно
только не плюнул на меня, а то проделал со мною
все, что говорил: то есть схватил меня за шиворот, выбросил вон и приподдал в сенях коленом.
Прежде
всего не узнаю того самого города, который был мне столь памятен по моим в нем страданиям. Архитектурное обозрение и костоколотная мостовая те же, что и были, но смущает меня нестерпимо какой-то необъяснимый цвет
всего сущего. То, бывало,
все дома были белые да желтые, а у купцов водились с этакими голубыми и желтыми отворотцами, словно лацканы на уланском мундире, — была настоящая житейская пестрота; а теперь, гляжу,
только один неопределенный цвет, которому нет и названия.
— Прежде цвета были разные, кто какие хотел, а потом был старичок губернатор — тот велел
всё в одинаковое, в розовое окрасить, а потом его сменил молодой губернатор, тот приказал сделать
всё в одинаковое, в мрачно-серое, а этот нынешний как приехали: «что это, — изволит говорить, — за гадость такая! перекрасить
все в одинаковое, в голубое», но
только оно по розовому с серым в голубой не вышло, а выяснилось, как изволите видеть, вот этак под утиное яйцо.
С тех пор так уж больше не перекрашивают, а в чистоте у нас по-прежнему остались
только одни церкви: с архиереем
все губернаторы за это ссорились, но он так и не разрешил церквей под утиное яйцо подводить.
У меня невольно вырвалось восклицание о странной судьбе несчастного Васильева, но Фортунатов остановил меня тем, что Васильеву
только надо благодарить Бога, что для него
все разрешилось сумасшедшим домом.
— Ну, как знаешь;
только послушай же меня: повремени, не докучай никому и не серьезничай. Самое главное — не серьезничай, а то, брат… надоешь
всем так, — извини, — тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше скажу, что способный человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, — вот тогда ты и поезжай.
Самое совмещение обитателей вод было так же несообразно, как в упомянутом балете: тут двигались в виде крупных белотелых судаков массивные толстопузые советники; полудремал в угле жирный черный налим в длинном купеческом сюртуке,
только изредка дуновением уст отгонявший от себя неотвязную муху; вдоль стены в ряд на стульях сидели смиренными плотицами разнокалиберные просительницы —
все с одинаково утомленным и утомляющим видом; из угла в угол по зале, как ерш с карасем, бегали взад и вперед курносая барышня-просительница в венгерских сапожках и сером платьице, подобранном на пажи, с молодым гусаром в венгерке с золотыми шнурками.