Неточные совпадения
—
Ну сто? — начала она, появляясь через минуту назад с растопыренными руками и с неописанным смущением на лице: — один как совсем коцит,
а другой совсем не коцит;
ну, и сто я зделяйть?
—
Ну, что там, — отвечает, — за закуска еще; истинные таланты не закусывают.
А вы вот, — говорит, — поаккомпанируйте-ка!
—
Ну да, да; у вас, Ида Ивановна, всегда всё странно. У вас, — продолжал, выходя, Шульц, — все это… цирлих-манирлих… все это на тонкой деликатности;
а у нас, знаете, все попросту, по-мужицки. Так? — спросил он, ударив по плечу довольно крепко Истомина. Тот сильно вздрогнул и рассердился, не знаю, за то ли, что Шульц так пошутил с ним, или за то, что он сам вздрогнул.
— Отчего?
Ну, батюшка, не хитрите, мы вас не сегодня знаем! Нет, Бертинька, нет, мой друг, как ты хочешь,
а я тебя с ним на необитаемый остров не отпущу.
— Помилуйте! — вступился Шульц. —
Ну что там за Берлин! воробью летом напиться негде;
а ведь у нас, ведь это я, ей-богу, не знаю — ведь это Венеция!
— Что ж Газе!
Ну, что ж такое Газе! — восклицал с кислою миною Фридрих Фридрихович поклонникам немецкого Гаррика. — Видел-с я и Газе и Дависона,
а уж я не говорю об этом черте, об Ольридже… но… но, я спрашиваю вас…
ну что же это такое? Конечно, там в Отелло он хорош,
ну ни слова — хорош; но ведь это… ведь это все-таки не то же, например, что наш Василий Васильевич, который везде и во всем артист.
— Самойлов… — говорил он. — Я с ним тоже знаком, но это… так вам сказать, он не простец: он этакий волк с клычком; Ришелье этакой;
ну а Петров, — продолжал Шульц, придавая особенную теплоту и мягкость своему голосу, — это наш брат простопур; это душа! Я, бывало, говорю ему в Коломягах летом: «
Ну что, брат Осип Афанасьич?» — «Так, говорит, все, брат Шульц, помаленьку». — «Спой», прошу, —
ну, другой раз споет,
а другой раз говорит: «Сам себе спой». Простопур!
—
Ну да;
ну позвольте: теперь будем говорить Петербург. — Немец оглянулся по сторонам и, видя, что последняя из дам, Ида Ивановна, ушла во внутренние апартаменты, добавил: — Женитьбом пренебрегают,
а каждый, как это говорится, имеет своя сбока прибука. Чем это кончится? Это как совсем Париж.
— То есть, положим, по-русски говорится независит,
а не «не отвисит»,
ну, уж пусть будет по-вашему: от чего же это, по-вашему, отвисит?
— Художник-с, — начал Фридрих Фридрихович, не отвечая Истомину и касаясь теперь руки солидного гостя, — совсем особое дело. Художник, поэт, литератор, музыкант — это совсем не фамилийные люди. Это совсем, совсем не фамилийные люди! Им нужно… это… впечатление,
а не то, что нам с вами. У нас с вами, батюшка мой, что жена-то? копилка, копилка.
Ну,
а их одна вдохновляет так, другая — иначе, их дело такое,
а не то что по-нашему: сидеть да женины ноги греть. Это совсем не то, что мы с вами: им жен не нужно.
—
Ну, вот тогда и еще кто-нибудь, кроме Флаксмана, скажет во всеуслышание, что «жена не помеха искусству». Только ведь, батюшка Фридрих Фридрихович, кто хочет взростить такое чистое дитя, тот не спрашивает дочку: «Кларенька, какой тебе, душечка, дом купить?»,
а учит ее щенка слепого жалеть, мышку, цыпленка; любить не палаты каменные,
а лужицу, что после дождя становится.
—
Ну, ведь сердце, батюшка Фридрих Фридрихович, не щепка,
а праздность, как вам должно быть из прописи известно, есть мать всех заблуждений и пороков. Да и то ведь, что ж обманет… какой там обман?.. пошалит, то есть, безделицу — только и всего. Не убудет же ее оттого, что кто-нибудь ее отметит своим минутным вниманием.
— Это прелесть! это чудо что такое!.. Это совершенство! — восхищалась дама, покрывая все довольно громким смехом. — Представьте себе, господа, бедного Рафаэля, который мазилкой мост красит на большой дороге! или Канову, который тумбы обтесывает!.. Это чудо! Это совершенство! прелесть!
Ну,
а певцов, скульпторов, музыкантов, актеров: их всех куда девать?
— Да…
а он говорит… да
ну, рассказывай, Меркул Иваныч, что ты говорил?
— Ххххаррри этакие… маски… Роман Прокофьич… это золото… уголь сыпется… — рассказывал, отпихиваясь от чего-то ладонью, натурщик. —
Ну, что только чччеерта, Роман Прокофьич… Этого нникак он, Роман Прокофьич, не может. Он теперь если когда и стоит… то он издалли стоит… он золллото это, уголь, все это собирает…
а ко мне, Роман Прокофьич, не может.
—
Ну,
а клодтовский форматор же что? — заводил опять натурщика Истомин.
—
Ну, как же вы не знаете, что есть такая игра, что выходят друг к другу два человека с свечами и один говорит: «Папа болен»,
а другой отвечает: «Папа умер», и оба должны не рассмеяться,
а кто рассмеется, тот папа и дает фант.
А дальше?
— Это — все равно-с;
ну,
а еще что?
— Ну-с; и с тех пор ею плененный Пракситель навеки оставил Гнатэну, и ушел с Мегарянкою Фрине, и навеки ее сохранил в своих работах.
А когда он вдохнул ее в мрамор — то мрамор холодный стал огненной Фриной, — рассказывал Мане Истомин, — вот это и было то чудо.
— И вы тоже! — обратилась она, протянув другую руку мне. — Вот и прекрасно; у каждой дочери по кавалеру.
Ну, будем, что ли, чай пить? Иденька, вели, дружочек, Авдотье поскорее нам подать самоварчик.
А сами туда, в мой уголок, пойдемте, — позвала она нас с собою и пошла в залу.
— Успеть-то, конечно…
А я это… Да
ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее,
а во-вторых, так что-то… не нравится:
а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.
Ну,
а я — чем я этого достойна… — старуха пригнулась к полу и, как будто поднимая что-то, с страхом и благоговением шептала: — Чем я достойна, что у меня дети… ангелы?..
—
Ну,
а если это подлог? — допрашивал меня Шульц.
—
Ну, только уж воля ваша,
а мой згад всегда такой, что лучше рисковать деньгами, чем человеком. Деньги, конечно, вещь нужная, но все-таки, словом сказать, это дело нажитое.
—
Ну, к несчастью, не всякий человек умеет не охлаждаться. Вы виноваты в другом: в вашем недостойном вчерашнем подозрении; но не будем лучше говорить об этом. Я пришла не за тем, чтобы вынесть от вас в моем сердце вражду,
а я тоже человек и… не трогайте этого лучше.
—
Ну, однако, довольно, monsieur Истомин, этой комедии. Унижений перед собой я не желаю видеть ничьих,
а ваших всего менее; взволнована же я, вероятно, не менее вас. В двадцать четыре года выслушать, что я от вас выслушала, да еще так внезапно, и потом в ту пору, когда семейная рана пахнет горячей кровью, согласитесь, этого нельзя перенесть без волнения. Я запишу этот день в моей библии; заметьте и вы его на том, что у вас есть заветного.
— Да все это еще простительно, если смотреть на вещи снисходительным глазом: она ведь могла быть богата,
а Бер, говорят, слишком жаден и сам своих лошадей кормит. Я этому верю, потому что на свете есть всякие скареды. Но Вейса не было,
а он должен был играть на фортепиано. Позвали этого русского Ивана, что лепит формы, и тут-то началась потеха. Ты знаешь, как он страшен? Он ведь очень страшен,
ну и потому ему надели на глаза зеленый зонтик. Все равно он так распорядился, что ему глаза теперь почти не нужны.
—
Ну что ж, и бог с тобой, — говорила старушка. — Я все, бывало, видела во сне, как тебя носила, что ты меня кормишь, —
а ты не хочешь,
ну и бог с тобой; стало быть, это неправда.