Неточные совпадения
—
Ну,
а кто же, по-твоему?
—
А ну-ко, почитай «Размышление» от строки...
—
Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь,
а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
—
Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе,
а — как же расскажешь, что высекли?
— Н-ну… Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить.
А то — как же девицы? Главное, брат, девицы.
А они любят, чтобы с тросточкой, с саблей, со стихами.
— Н-ну-с, Иван Акимыч, так как же,
а? Продали лесопилку?
—
Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали,
а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной.
Ну, прощай.
— Заветы отцов! Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй,
а то выгоню, босяком будешь.
Ну вот, я — учусь. Только не думаю, что здесь чему-то научишься.
—
Ну, да…
А он сам, Ржига…
—
Ну, что ж они делают?
Ну — колонии,
а — потом?
—
Ну,
а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
—
Ну, брат, спасибо тебе.
А кровопускание это, пожалуй, полезно, успокаивает.
—
Ну и — что хорошего? Издеваетесь над собою, молодые люди,
а потом скучать будете.
—
Ну, Ржига устроит это, — небрежно сказала Лидия,
а затем, прищурив глаза, тихонько посмеялась и прибавила...
—
Ну, из-за чего ссорятся мужчины с женщинами? Из-за мужчин, из-за женщин, конечно. Он стал просить у меня свои деньги,
а я пошутила, не отдала. Тогда он стащил книжку, и мне пришлось заявить об этом мировому судье. Тут Ванька отдал мне книжку; вот и все.
—
Ну,
а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое, знаешь, житие. Именно — житие,
а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
— Н’нет, не жирно.
А говорили про него — р’радикал. Вы, коллега, не из Новгорода? Нет?
Ну, все равно, будемте знакомы — Попов, Николай.
—
Ну,
а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
—
Ну, хорошо, читала, — согласилась Лидия, улыбаясь,
а Иноков поучительно напомнил ей...
— Смешно спросил?
Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно,
а — любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
Ну,
а я могу еще замысловатее.
— Завтра утром поезжай на дачу, устрой там этим двум комнату внизу,
а наверху — Туробоеву. Чуешь?
Ну, вот…
—
Ну, вот! Жених — пропал,
а у меня будет насморк и бронхит. Клим, не смей смотреть на меня бесстыжими глазами!
—
Ну, довольно! — сказал Лютов, сморщив лицо, и шумно вздохнул: —
А где же существа второго сорта?
— Поймают, — обещал Варавка, вставая. —
Ну, я пойду купаться,
а ты катай в город.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства.
Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня.
А Никита и сказал...
— Конечно, это громогласной медью трубит, когда маленький человечек Вселенную именует глупостью,
ну,
а все-таки это смешно.
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и богу нашему» — н-да!
Ну все-таки надо посмотреть. Не царь интересен,
а народ, воплощающий в него все свои чаяния и надежды.
— Совсем как безумный. Да и все с ума сошли. Как будто конца света ждут.
А город — точно разграблен, из окошек все вышвырнуто, висит. И все — безжалостные.
Ну, что орут? Какой же это праздник? Это — безумство.
— Ну-с, что же будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти его в больницу,
а не сюда…
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить?
Ну,
а я — выпью.
— Ах, да, это — из библии, — вспомнил Иноков. —
Ну,
а кто же тогда Авраам?
— Нельзя идти впереди его? — громко спросил осанистый человек со множеством орденов, — спросил и усмехнулся. —
Ну,
а рядом с ним — можно? Как? Тоже нельзя? Никому?
—
Ну,
а что же еще фиксировать? — спросил хроникер, сжав ладони, хрустнув пальцами, и пуговка носа его покраснела.
—
А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть,
ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
— Вот как? Нет, жена, должно быть, не с ним, там живет моя, Марина, она мне написала бы.
Ну,
а что пишет Дмитрий?
— Он, бедненький, дипломатическую рожу сделал себе,
а у меня коронка от шестерки,
ну, я его и взвинтила! — сочно хвасталась дородная женщина в шелках; ее уши, пухлые, как пельмени, украшены тяжелыми изумрудами, смеется она смехом уничтожающим.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен,
ну, и я тоже. Я — не злой вообще,
а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
— Примечательная походка у вас, — широко улыбаясь в бороду, снова отросшую, заговорил Кутузов негромко, но весело. — Как будто вы идете к женщине, которую уже разлюбили,
а?
Ну, как живете?
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята.
А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны.
А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен.
Ну, не понравились мы друг другу.
— Ну-с, я иду, — сказал Кутузов, входя в комнату. —
А вы, Самгин?
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог,
а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло.
Ну, думаю, черт с тобой!
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок.
Ну — влюбилась я в него.
А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его,
а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах.
Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль.
А я уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
— Так это было тяжко, так несчастно…
Ну, — хорошо, говорю, хорошо, уходите!
А утром — сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.
— Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с ним. Они в Серпухове схвачены,
а Вараксин и Фома — здесь. Насчет Одинцова не знаю, он в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж?
А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю.
Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «
Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала.
А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
— Я во Пскове буду жить. Столицы, университетские города, конечно, запрещены мне. Поживу во Пскове до осени — в Полтаву буду проситься. Сюда меня на две недели пустили, обязан ежедневно являться в полицию.
Ну,
а ты — как живешь? Помнится, тебя марксизм не удовлетворял?