Неточные совпадения
— Кто
это у тебя глупый
человек? — спросила, не оборачиваясь, игуменья.
—
Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни
людям. Первое дело не лгать.
Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— От многого. От неспособности сжиться с
этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть
люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище
это существует, а если не отжила еще потребность в
этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза
людям, дорожащим своим тихим приютом.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть
люди, равнодушные к красотам природы,
люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая
эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
В деревнях мало таких индифферентных
людей, и то всего чаще
это бывают или барышни, или барыни.
Кого бы вы ни спросили о Помаде, какой он
человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно в
этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило.
Этой травой пользуют испорченного
человека, или у кого нет плоду детям, то дать той женщине пить, — сейчас от
этого будет плод.
— То-то, как хочешь. У меня хозяйство маленькое и
люди честные, но, по-моему, девушке хорошо заняться
этим делом.
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов,
человек со странностями и даже не без резкостей, но и у
этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить
это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть
человека.
— Что ж
это, обо всем, стало быть,
люди смеют говорить?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые
люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь
этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— Право, еще не думала об
этом, папа. Кажется, хорошие
люди.
— Оставьте ее, она не понимает, — с многозначительной гримасой простонала Ольга Сергеевна, — она не понимает, что убивает родителей. Штуку отлила: исчезла ночью при сторонних
людях.
Это все ничего для нее не значит, — оставьте ее.
— Да, как же! Нет,
это тебя выучили быть такой хорошей.
Люди не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
—
Это скверно, — заметил старик. — Чудаки, право!
люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут бог знает как. Надо бы Агнесе Николаевне
это умненечко шепнуть: она направит все иначе, — а пока Христос с тобой — иди с богом спать, Женюшка.
— Ну, да. Я об
этом не говорю теперь, а ведь жив
человек живое и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да
людям, которые понимали бы, что ты
это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
—
Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет?
Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас
эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
На
этот фрукт нонче у нас пора урожайная: пруд пруди
людям на смех, еще их вволю останется.
Теперь только, когда
этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного живого существа, можно было рассмотреть, что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал
человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
— Ну, об
этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об
этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а
люди всё переврут…
Наблюдательный и чуткий
человек, осмотревшись в жилье
людей, мало ему знакомых или даже совсем незнакомых, по самым неуловимым мелочам в обстановке, размещении и содержании
этого жилья чувствует, что здесь преобладает любовь или вражда, согласие или свара, радушие или скупость, домовитость или расточительность.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее,
эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Все
это были
люди, слыхавшие из уст отцов и матерей, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных».
Правда, иные слыхали при
этом и «старайся быть честным
человеком», но что была
эта честность и как было о ней стараться?
Эта эпоха возрождения с
людьми, не получившими в наследие ни одного гроша, не взявшими в напутствие ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических эпох нашей истории. Что влекло
этих сепаратистов, как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
Вспомните
это недавно прошедшее время, когда небольшая горсть «
людей, довременно растленных», проснулась, задумалась и зашаталась в своем гражданском малолетстве.
Эта горсть русских
людей, о которой вспоминает автор, пишущий настоящие строки, быстро росла и хотела расти еще быстрее.
Когда распочалась
эта пора пробуждения, ясное дело, что новые
люди этой эпохи во всем рвались к новому режиму, ибо не видали возможности идти к добру с лестью, ложью, ленью и всякою мерзостью.
— Умные и честные
люди, — отвечала она, — таким вздорам не поверят и поймут, что
это сплетня, а о мнении глупых и дурных
людей я никогда не намерена заботиться.
Вообще
это был кружок очень коротких и очень друг к другу не взыскательных
людей.
Людей, входивших в состав
этих кружков, связывала не солидарность материальных интересов, а единственно сочувствие совершающемуся пробуждению, общая радость каждому шагу общественного преуспеяния и искреннее желание всех зол прошедшему.
А когда бархатная поверхность
этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная
человеком.
— Да так. Перед
этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей
человека найдешь. Как к ней с нашими-то грязными руками прикоснуться.
«Нет, — решила она, —
это случайность; она все такая же и любит меня…» «А странно, — размышляла Женни далее — разве можно забыть
человека для книги?
Вязмитинова она очень уважала и не видела в нем ни одной слабости, ни одного порока. В ее глазах
это был
человек, каким, по ее мнению, следовало быть
человеку.
— Я готов перестать спорить, — отвечал Зарницын, — я утверждаю только, что у образованных
людей всех наций драматическое в жизни общее, и
это верно.
— Нет, Лизавета Егоровна, и не хочу я иметь ее. Теории-то
эти, по моему мнению, погубили и губят
людей.
Если
человек выходил как раз в меру
этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру.
Но
это никому не вредило, ни
людям, ни животным, а петухи, стоя на самом верху куч теплого, дымящегося навоза, воображали себя какими-то жрецами.
Отлично чувствуешь себя в
эту пору в деревне, хотя и живешь, зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облагает
человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.
—
Это обнаруживает в вас большую наблюдательность. Больше или меньше мы, действительно, все материалисты, да и вряд ли можно идеальничать, возясь с скальпелем в разлагающейся махине, именуемой
человеком.
Но ни одна из
этих привычек не делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого
человека с приятною наружностью.
Доктора
это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении
человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в
этом положении представляется нам
человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к
этому делу весьма спокойно.
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я
это всегда скажу… я
это скажу всем, перед целым светом. Он, может быть, и хороший
человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего
этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице
человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
— Все
это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, —
эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы
люди у ворот не останавливались; только всего и было.
С пьяными
людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что было с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку. С трезвыми
людьми происходит тоже что-то вроде
этого. До двери идет один
человек, а в дверь ни с того ни с сего войдет другой.
— Рыбу удить! О господи! что
это за
человек такой! Ну, хоть отца дьякона: он все-таки еще законоучитель. Сбегайте к нему, Юстин Феликсович.
— А того… Что, бишь, я тоже хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О боже мой! что
это за
люди!