Неточные совпадения
Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного
человека:
это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии.
Довольно
людей кормили сластями; у них от
этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины.
— Да с год. Ну да уж зато памятен мне
этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие
люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый
человек, — а если отдадим дочь
этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…
— Она за
этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в
этом согласился… Что прикажете делать? Есть
люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Меня невольно поразила способность русского
человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы
это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие
этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж
эта мне Азия! что
люди, что речки — никак нельзя положиться!
Я отвечал, что много есть
людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть
это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял
этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как
люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только
это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу:
это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч
человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в
этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
— Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника; он мне знаком — был прошлого года в отряде; как я ему сказал, где мы остановились, а он мне: «Здесь, брат, нечисто,
люди недобрые!..» Да и в самом деле, что
это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой… уж видно, здесь к
этому привыкли.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в
это мгновение по моему сердцу;
это чувство — было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой
человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой
человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был
этим поражен неприятно.
— В чем
это? — спросил я, желая узнать мнение
человека, который до сих пор молчал.
— У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что
этот молодой
человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль…
— Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!..
Это меня, впрочем, огорчает, доктор, — продолжал я после минуты молчания, — я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за
люди?
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли
это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире
человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
— Что он вам рассказывал? — спросила она у одного из молодых
людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю — свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала
это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, — вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только
человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под
этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
— Что для меня Россия? — отвечал ее кавалер, — страна, где тысячи
людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь — здесь
эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами…
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову
человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и
эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от
этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как
человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Только в
этом высшем состоянии самопознания
человек может оценить правосудие Божие.
— Вы опасный
человек! — сказала она мне, — я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю,
это вам не будет очень трудно.
— Я
этого не говорю… но вы знаете, есть случаи… — прибавил он, хитро улыбаясь, — в которых благородный
человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают
этих случаев…
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как
это было: вчера один
человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
— Прошу вас, — продолжал я тем же тоном, — прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что
это выдумка. Я не думаю, чтоб равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного
человека и рискуете жизнью.
— Благородный молодой
человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после
этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в
эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Во мне два
человека: один живет в полном смысле
этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?..
— Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в
этом случае… Вы странный
человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…
Он покраснел; ему было стыдно убить
человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло
этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.
— Все
это вздор! — сказал кто-то, — где
эти верные
люди, видевшие список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?
Этот же
человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.