Неточные совпадения
— Кто ж
это вам сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе.
Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
—
Не могу вам про
это доложить, — да нет, вряд, чтобы
была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то,
не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
Грех
это так есть-то, Богу помолимшись, ну, а я уж никак стерпеть
не могла.
—
Не может этого быть, потому что
это было бы глупо, а Агния дурить
не охотница.
Другой в его положении,
может быть, нашел бы много неприятного, другого задевали бы и высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши, и совершенное игнорирование его личности жирным управителем из дворовых, и холопское нахальство камергерской прислуги, и неуместные шутки барчонка, но Помада ничего
этого не замечал.
Я
могу переводить Ювенала, да,
быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но
этого не могу; я другой школы, нас учили классически; мы литературу
не принимали гражданским орудием; мы
не приучены действовать, и
не по силам нам действовать.»
— Да вот вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все
это двинулось, пошло, и школа
будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Господи, maman! [мама! (франц.)] уж и сестре я даже
могу вредить, ну что же
это?
Будьте же, maman, хоть каплю справедливы, —
не вытерпела Лиза.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. —
Не распускай при мне
этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я
не могу с тобой говорить. Я глупа, а
не ты, но у меня
есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь
не виновата, что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и что ж мне делать, что я такая ледышка.
Может быть,
это и лучше.
— Ну, об
этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об
этом, да… да
не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а люди всё переврут…
— Подождите, Евгения Петровна, — сказал он. —
Может быть,
это она во сне ворочается.
Не мешайте ей: ей сон нужен.
Может быть, за все
это она одним сном и отделается.
«В самом деле,
может быть, что-нибудь спешное», — подумала тогда Женни и
не обратила на
это никакого внимания.
«
Может ли
быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина
не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною?
Не может быть этого. — А пьянство?.. Да другие еще более его
пьют… И разве женщина, если захочет,
не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
— А почему бы
это, по-вашему,
не может быть?
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же
это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь
не представите, потому что все грубо, коротко. Все
не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и
быть не может: у него
есть уголовные дела, но уж никак
не драмы.
Может быть, c'est quelque chose de moujique, [
Это нечто мужицкое (франц.).] ну да и я ведь
не имею времени заниматься гуманными науками, а так, сырыми мозгами размышляю.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что
это на самом деле. Я
не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот
не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Доктор Розанов его напрасно обзывал Рудиным: он гораздо более
был Хлестаковым, чем Рудиным, а
может быть, и
это сравнение
не совсем идет ему.
Приезжая дама
была очень молода и недурна собою. Лизе казалось, что она ее когда-то видела и даже внимательно ее рассматривала, но где именно —
этого она теперь никак
не могла вспомнить.
— Мой муж… я его
не осуждаю и
не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я
это всегда скажу… я
это скажу всем, перед целым светом. Он,
может быть, и хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— И еще… — сказала Лиза тихо и
не смотря на доктора, — еще…
не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об
этом не пожалеете: все
будет, все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как
это вы
можете не видеть ничего впереди.
— Ну,
это будет новость, а я себе такого современного русского человека как-то
не могу представить.
Этого нельзя
было сделать: сын швейцарца Райнера и его русской жены
не мог быть лютеранином.
— И ви
это никогда
будете доказать на практика… Vous ne saurez jamais appliquer! jamais! [Вы никогда
не сможете это осуществить! никогда! (франц.).]
Он
был очень тщательно обучен многому, между прочим, и
был замечательный лингвист. Теперь он уже
мог и сам продолжать свое домашнее образование без руководителя! Он
мог даже и так поступить в любой университет, но разбитый старик об
этом пока
не думал.
Революционные парижские кружки тоже
не нравились Райнеру. Еще он
мог симпатизировать федеративным стремлениям чехов, но участие католического духовенства и аристократии в делах польской национальности отворачивало его от
этих дел. Брошенные отцом семена презрения к папизму крепко разрослись в молодом Райнере, и он
не мог вообразить себе никакой роли в каком бы то ни
было участии с католическим попом. К тому же, как уже сказано, Райнер
не был почитателем принципа национальностей.
Конечно,
не всякий
может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в
этом случае очень сильно ошибалась, но тем
не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом.
Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна от природы
была очень правдива, и,
может быть, она
не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя
было во всем верить на слово, потому что она
была женщина «политичная». — Давно известно, что в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался обилием людей политичных, и Рогнеда Романовна
была одним из лучших экземпляров
этого завода.
Таковы
были в общих чертах углекислые феи, которые в свое время играли некоторые роли на Чистых Прудах и
не могут пройти совсем незаметными для снисходительных читателей
этого романа.
— Да гадости копаем, — отвечал так же шутливо кантонист. — Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что
это ваша. Терпеть
не могу этого белого либерализма: то
есть черт знает, что за гадость.
— Прощайте, — ласково сказал Стрепетов. — Бог даст еще,
может быть, увидимся,
не на
этом свете, так на том.
Хожалый
был отомщен. Барсук
был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение
этих трех или четырех часов его жизни
не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Во-первых, все
это было ему до такой степени больно, что он
не находил в себе силы с должным хладнокровием опровергать взведенные на него обвинения, а во-вторых, что же он и
мог сказать?
Розанов никак
не мог додумать, что
это за штука, и теперь ему стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже
было кончено, то Розанов так
это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно
было возвращаться к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской жизни.
Но, несмотря на
это, Лиза все-таки продолжала навещать маркизу, ожидая, что
не может же
быть, чтобы столь либеральный кружок так-таки выходил совсем ничего.
А как собственно феи ничего
не делали и даже
не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну,
это, однако,
было бы
не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи
могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «
Это совсем новый закал, должно
быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что
это такое».
Непонятно
было, из-за чего так кипятилась маркиза, а ей случалось так кипятиться
не в редкость. Словно муха злая ее укусит, так и лезет, как ветряная опухоль. Но, несмотря на все беснование, положено
было все-таки действовать на Розанова осторожно: высвободить жертву тонко, так, чтобы тиран
этого и
не заметил. Даже предполагалось, что тиран еще
может до известной степени исправиться.
Отношения Лизы к Бертольди
были таковы, что хотя Бертольди при ней
была совершенно свободна и ничем
не стеснялась, но она
не получила
не только никакого влияния на Лизу, а, напротив, даже сама на нее посматривала.
Может быть,
это в значительной степени происходило и оттого, что у Лизы
были деньги и Бертольди чувствовала, что живет на ее счет.
—
Может быть, кто-нибудь и пойдет, а уж вы
не пойдете, за
это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитовский.
— Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите,
может быть, ребенка —
это еще
не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.
Я вас и в
этом еще строго
не осуждаю:
этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны
были по крайней мере оценить
эту преданность, а вы ее
не оценили: вы только
могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, — вы
этого не сделали.
Вы
могли не любить его, если он вам
не нравится, но вы должны
были заплатить
этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием.
Розанов дал Паше денег и послал ее за Помадой.
Это был единственный человек, на которого Розанов
мог положиться и которому
не больно
было поверить свое горе.
— Позвольте. Оставьте ей ребенка: девочка еще мала; ей ничего очень дурного
не могут сделать.
Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год, и вам отдадут дитя с руками и с ногами. А так что же
будет: дойдет ведь до того, что очень
может быть худо.
Проснувшись утром, Лобачевский никак
не мог понять, где бы
это запропастился Розанов, а Розанов
не мог сказать правды, где он
был до утра.
— Нет, я
не обижаюсь, а только я после
этого не хочу с ним
быть в компании, если он дерется, — отвечал душенька штатский. — Согласитесь,
это не всякому же
может быть приятно, — добавил он и решительно отправился к выходу.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица
была неопрятна, и вид ее
не способен
был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны
были в
это время картины людных мест города, они
не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
— Да вот в
этом же доме, — отвечала старуха, указывая на тот же угрюмо смотрящий дом. — Рада
будет моя-то, — продолжала она убеждающим тоном. — Поминали мы с ней про тебя
не раз; сбили ведь ее: ох, разум наш, разум наш женский! Зайди, батюшка, утешь ты меня, старуху, поговори ты с ней!
Может, она тебя в чем и послушает.
—
Этого жизнь
не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое
это положение
есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же
не петь по нотам, если умеешь?