Неточные совпадения
— Да бахаревские, бахаревские, чтой-то вы словно
не видите,
я барышень к тетеньке из Москвы везу, а вы
не пускаете. Стой, Никитушка, тут,
я сейчас сама к Агнии Николаевне доступлю. — Старуха стала спускать ноги из тарантаса и, почуяв землю, заколтыхала к кельям. Никитушка остановился, монастырский сторож
не выпускал из руки поводьев пристяжного коня, а монашка опять всунулась в тарантас.
—
Не вижу
я в нем ума. Что за человек, когда бабы в руках удержать
не умеет.
— С год уж ее
не видала.
Не любит ко
мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть, все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка,
не читает ничего, ничего
не любит.
— Вы так отзываетесь о маме, что
я не знаю…
—
Я не знаю, как надо жить.
— Что
мне, мой друг, нападать-то! Она
мне не враг, а своя, родная.
Мне вовсе
не приятно, как о ней пустые-то языки благовестят.
— Это
не так легко,
я думаю.
Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить
не имею права.
Я только
не пристала к вралям и
не рассталась со смыслом.
— Да, то-то,
я говорю, надо знать, как говорить правду-то, а
не осуждать за глаза отца родного при чужих людях.
— Да
я тут, собственно,
не вижу глупости.
— Ну, почивайте. Всенощная еще
не скоро кончится. Часа полтора еще пройдет, почивайте, а
я пойду.
Ну
я уж была на возрасте, шестнадцатый годок
мне шел; матери
не было, братец в лакейской должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу они
не помогали.
Я-то тогда девчонка была, ничего этого
не понимала.
— Нет, обиды чтоб так
не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а
мне мужа жаль,
я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну, а
я уж никак стерпеть
не могла.
Ничего тут уж
я и
не помню.
«Он, говорит, у
меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить».
Хуже
меня по целому городу человека
не ставили.
И
не знаю
я, как уж это все
я только пережила!
Как
я ни старалась маменьке угождать, все уж
не могла ей угодить: противна
я ей уж очень стала.
— Очень жаль! Ах, как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь
я, молюсь за него, а все
не смолить
мне моего греха.
—
Не забудь, чтоб рано была у
меня Феоктиста.
—
Я его и видеть
не успела. А ты сказала казначее, чтоб отправила Татьяне на почту, что
я приказала?
— Нет-с, нынче
не было его.
Я все смотрела, как народ проходил и выходил, а только его
не было: врать
не хочу.
— Ну, уж половину соврала.
Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она ничего
не знает и в помышлении
не имеет.
— Да ведь
я и
не докладала, что она чем-нибудь тут причинна, а
я только…
— Нет, матушка, верно, говорю:
не докладывала
я ничего о ней, а только докладала точно, что он это, как взойдет в храм божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и
не сводит.
— Умру, говорит, а правду буду говорить.
Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают. На то она, говорит, казначея, на то есть лошади, а
я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!
— Да. Это всегда так. Стоит
мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что
не будет.
—
Я не болтаю, как вы выражаетесь, и
не дую никому в уши, а
я…
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы
не имеете никаких определенных планов насчет себя, то
не хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание…
Я, право, дурно говорю по-русски, но вы
меня понимаете?
— Полно. Неш
я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари:
я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только
я ведь
не из-за этого.
Я что умею, тем завсегда готова.
—
Я и
не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит.
Я ничего
не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а
не захочет, пусть оставит все по-материному.
— И нынче, папа,
я думаю,
не все пренебрегают: это
не одинаково.
— Конечно, конечно,
не все, только
я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем,
я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Я естественных наук
не знаю вовсе, а все
мне думается, что мозг, привыкший понимать что-нибудь так,
не может скоро понимать что-нибудь иначе.
Право,
я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу
не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у
меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
— Нет,
не знаю. Папа
мне ничего
не говорил об этом.
Точно, —
я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос)
я сам несколько раз «Колокол» читал, и
не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— «Ну, а
я, говорю,
не обличу себя, что, по недостатку средств, употребляю училищного сторожа, Яковлевича, для собственных услуг.
Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого
не могу;
я другой школы, нас учили классически; мы литературу
не принимали гражданским орудием; мы
не приучены действовать, и
не по силам нам действовать.»
— Да вот вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб
я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и
мне то же твердили, да и мой сын видел, как
я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Да чем же вам более заниматься на гулянках, как
не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу вас, Петр Лукич, представить
меня вашей дочери.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди.
Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь вашего сердца и вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать
меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра
не поедет, то
я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту,
я ваших мошенничеств прикрывать
не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья;
не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью;
не слушайте
меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его
не слушайте.
— Без водки, — чего ж было
не договаривать!
Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
— А! видишь,
я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая.
Не говори, что
я аристократка, — ну, поцелуй
меня еще, еще. Ангел ты мой! Как
я о тебе соскучилась — сил моих
не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе —
не пускают. Папа приехал с поля,
я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.