Неточные совпадения
Так прошло десять лет. Город привык видеть и не видать скромных представительниц генеральского семейства, и праздным людям оставалось одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при генерале мать и дочь, и нет
ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно, не было, и они были очень дружны. К концу десятого года замужества Флоре,
или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую дочку, которую назвали Верой.
— Весь я истормошился и изнемог, — говорил он себе. — Здесь как будто легче немного, в отцовском доме, но надолго
ли?.. Надолго
ли они не будут знать, что я из себя сделал?.. Кто я и что я?.. Надо, надо спасаться! Дни ужасно быстро бегут, сбежали безвестно куда целые годы, перевалило за полдень, а я еще не доиграл ни одной… нет, нужна решимость… квит
или двойной куш!
— Когда здесь, в проезд государя, были маневры, она говорит, что слышала, как дрожали стекла от пушек, но произносить… я не слыхала ни звука, а тетушка говорит, что она один раз слышала, как Вера грубо крикнула одно слово… но Бог знает, было
ли это слово
или просто непонятный звук…
Дело должен был начать Кишенский, ему одному известными способами,
или по крайней мере способами, о которых другие как будто не хотели и знать. Тихон Ларионович и не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо
ли повторить?
— Ну по воле
ли,
или поневоле, но все-таки я не хочу его четвертовать заживо, это вовсе не нужно.
С этой стороны дело было решено. Оставалась нерешенною другая его сторона: похитить
ли Горданову Висленева в самом деле как Прозерпину
или взять его напрокат и на подержание по договору с его владельцами?
— Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, — добавила она с улыбкой к гостям. — Не была
ли я, Светозар Владенович, Аспазией
или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
На время не станем доискиваться: был
ли это со стороны Горданова неосторожный промах,
или точно и верно рассчитанный план, и возвратимся к обществу, оставшемуся в домике Синтяниной после отъезда Бодростиной, Висленева и Горданова.
Форова теперь вертелась как юла, она везде шарила свои пожитки, ласкала мужа, ласкала генеральшу и Веру, и нашла случай спросить Подозерова: говорил
ли он о чем-нибудь с Ларой
или нет?
Не дядя
ли Форов, замерзший на отжившей старине; не смиренный
ли Евангел; не брат
ли мой, мой жалкий Иосаф,
или не Подозеров
ли, — Испанский Дворянин, с одною вечною и неизменною честностью?
«Это черт знает что! — думал Форов. — Знаю, уверен и не сомневаюсь, что он естественный и презреннейший трус, но что может значить это его спокойствие? Нет
ли на нем лат? Да не на всем же на нем латы?
Или… не известили
ли они, бездельники, сами полицию и не поведут
ли нас всех отсюда на съезжую? Чего доброго: от этой дряни всего можно ожидать».
Предстоящие минуты очень интересовали его: он ждал от Глафиры «презренного металла» и… удостоверения, в какой мере сердце ее занято привязанностью к другому человеку: до того
ли это дошло, что он, Горданов, ей уже совсем противен до судорог,
или… она его еще может переносить, и он может надеяться быть ее мужем и обладателем как бодростинского состояния, так и красоты Ларисы.
— Нет
ли у вас большой фотографии
или карточки, снятой с вас вдвоем с женщиной?
— Да, вот видишь
ли, и вздохнула? А хочешь
ли я тебе скажу, почему ты вздыхаешь? Потому, что ты сама согласна, что в ней, в нашей прекрасной Ларочке, нет ничего достойного любви
или уважения.
— Ну, вот выдумай еще теперь беспокойное воображение! Все что-нибудь виновато, только не она сама! А я вам доложу-с одно, дорогая моя Александра Ивановна, что как вы этого ни называйте, — каприз
ли это
или по-новому беспокойное воображение, а с этим жить нельзя!
Да и не все
ли мне равно: люблю
ли я ее страстной любовью,
или не люблю?
Писал
ли из Петербурга в Париж Михаил Андреевич Бодростин
или Горданов,
или, вероятно многими позабытый, счастливый чухонец Генрих Ропшин, все выходило одно и то же: резкие и шутливые, даже полунасмешливые письма Бодростина, короткие и загадочные рапорты Горданова и точные донесения Ропшина, — все это были материалы, при помощи которых Глафира Васильевна подготовляла постановку последней драмы, которую она сочинила для своего бенефиса, сама расписав в ней роли.
— Кровь что
ли завопиет? — засмеялся Горданов, и стал язвительно разбирать ходячее мнение о голосе крови и о том, что будто бы все преступления рано
или поздно открываются. Он говорил доказательно и с успехом убедил Жозефа, что целые массы преступлений остаются неоткрытыми, и что они и должны так оставаться, если делаются с умом и с расчетом, а, главное, без сентиментальничанья, чему и привел в доказательство недавнюю смерть Кюлевейна.
Синтянина разделяла со многими некоторое беспокойство при виде этого чудака
ли, шута,
или ясновидящего, но вообще странного и тяжело, словно магнетически действующего человека. Тем более не принес он ей особого удовольствия теперь, когда так внезапно выделился из тумана, крикнул на ее лошадь, крикнул самой ей «берегись» и опять сник, точно слился с тем же туманом.
— Он
ли это, то есть сам
ли это Сумасшедший Бедуин,
или это мне показалось? Фу! а нервы между тем так и заговорили и по всей потянуло холодом.
— Да, когда я сказал ей, что вы меня зовете и что не лучше
ли позвать вас к ней, она отвечала: «пожалуй», — и вслед за тем Форов рассказал, что Лариса приехала вечером, выбрала себе эту гадкую гостиницу сама, прислала за ним полового и просила его немедленно же, сегодня вечером, известить о ее приезде брата
или Горданова.
Тот еще более смутился и видимо затруднялся, идти
ли ему на этот зов,
или притвориться, что он не слышит, хотя не было никакой возможности не слыхать, ибо дорога, по которой ехали Синтянины, и тропинка, по которой шел Висленев, здесь почти совсем сходились. Синтяниной неприятно было, зачем Иван Демьянович так назойливо его кличет, и она спросила: какая в том надобность и что за охота?
Он не мог разобрать, болен
ли он от расстройства,
или же расстроен от болезни, да притом уже и некогда было соображать: у запечатанных дверей залы собирались люди; ближе всех к коридору, из которого выходил Горданов, стояли фельдшер, с уложенными анатомическими инструментами, большим подносом в руках, и молодой священник, который осторожно дотрагивался то до того, то до другого инструмента, и, приподнимая каждый из них, вопрошал фельдшера...
— Милостивый государь! Что вы меня штудируете, что
ли,
или испытываете на мне свою тонкость?
Ларисе Платоновне и той не к худу это послужило, ибо дало ей силы печали свои окончить смертью вольною, о коей разные можно иметь мнения, так как и между верующими писателями есть мыслители, не осуждающие вольной смерти, ибо в иных случаях не все
ли в некоей степени одинаково, отпустить себя своею рукой
или чужую навести на себя?
О своих намерениях она вовсе молчала, даже ежедневно навещавшему ее Подозерову не было известно, долго
ли она останется в Петербурге,
или же немедленно уедет назад к себе в хутор.
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам
или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят
ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя
ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится
ли нем какого-нибудь донесения
или просто переписки.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите
ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит
ли оно
или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано
или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив
ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог
или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются
ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.