Неточные совпадения
Родители нынешних владельцев строили дом для
себя и
не предвидели никакой нужды извлекать из него какие бы то ни
было доходы, а потому и планировали его, что называется,
по своей фантазии.
Старикам
не было и нужды стеснять
себя, потому что у них
по старине
были хорошие доходы с доходного места.
Солидности этой, однако,
не всеми
была дана одинаковая оценка, и многие построили на ней заключения, невыгодные для характера молодой девушки. Некоторые молодые дамы, например, называли это излишнею практичностью и жесткостью:
по их мнению, Саша, имей она душу живую и восприимчивую, какую предполагает в
себе каждая провинциальная дама,
не убивала бы поэтические порывы юноши, а поддержала бы их: женщина должна вдохновлять, а
не убивать вдохновение.
— То
есть еще и
не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним
по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает что с
собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался, что имение теперь гроша
не стоит. Вы ведь, надеюсь,
не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
— Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за что на
себя не сетую, так это за то, что исполнил кое-как свой долг
по отношению к сестре. Да и нечего о том разговаривать, что уже сделано и
не может
быть переделано.
— Да и удивляться нечего; а почему? А потому что
есть царь в голове. Чего ей
не быть дюшессой? Она всем сумела бы
быть. Вот это-то и надо иметь в уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто бы «противно природе». Кто идет в лес
по малину спустя время, тому одно средство: встретил кого с кузовом и отсыпь
себе в кузовок.
— Ваш брат беспрестанно огорчает меня своею неаккуратностию и нынче снова поставил меня в затруднение.
По его милости я являюсь к вам,
не имея чести
быть вам никем представленным, и должен сам рекомендовать
себя.
Покойная ночь, которую все пожелали Висленеву,
была неспокойная. Простясь с сестрой и возвратясь в свой кабинет, он заперся на ключ и начал быстро ходить взад и вперед. Думы его летели одна за другою толпами, словно он куда-то несся и обгонял кого-то на ретивой тройке, ему, очевидно,
было сильно
не по себе: его точил незримый червь, от которого нельзя уйти, как от самого
себя.
«Сестра
не спит еще, — подумал Висленев. — Бедняжка!.. Славная она, кажется, девушка… только никакого в ней направления нет… а вправду, черт возьми, и нужно ли женщинам направление? Правила, я думаю, нужнее. Это так и
было: прежде ценили в женщинах хорошие правила, а нынче направление… мне,
по правде сказать, в этом случае старина гораздо больше нравится. Правила, это нечто твердое, верное, само
себя берегущее и само за
себя ответствуюшее, а направление… это: день мой — век мой.
Это
было с твоей стороны чрезвычайно пошло, потому что должен же ты
был понимать, что я
не могла же
не быть женой своего мужа, с которым я только что обвенчалась; но… я
была еще глупее тебя: мне это казалось увлекательным… я любила видеть, как ты меня ревнуешь, как ты, снявши с
себя голову, плачешь
по своим волосам.
— И он, как он ни прост, поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже
будет мое дело растолковать ему, к чему могут повести эти бумаги, и он поймет и
не постоит за
себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить
по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их
не отдавать.
За вином ударили
по рукам, и ничего над
собой не чаявший Висленев
был продан.
Будучи перевенчан с Алиной, но
не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении
себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки
были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел
по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда
не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз
по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы,
не приходила.
Взявшись за это дело, Висленев сильно
был им озабочен: он
не хотел ударить
себя лицом в грязь, а между тем,
по мере того как день губернаторского бала приближался, Иосафа Платоновича все более и более покидала решимость.
— Даже жалею, что я с ним когда-нибудь сходился Этот человек спокоен и скромен только
по внешности; бросьте искру, он и дымит и пламенеет: готов на укоризны целому обществу, зачем принимают того, зачем
не так ласкают другого. Позвольте же наконец, милостивый государь, всякому самому про
себя знать, кого ему как принимать в своем доме! Все люди грешны, и я сам грешен, так и меня
не будут принимать. Да это надо инквизицию после этого установить! Общество должно исправлять людей, а
не отлучать их.
И у Павла Николаевича созрел план,
по которому он смело надеялся закрепить за
собою Ларису еще крепче, чем Глафиру Васильевну, и
был вполне уверен, что ни Бодростина и никто на свете этого плана
не проникнут.
Какой это человек
был по правилам и
по характеру, вы скоро увидите, а имел он в ту пору состояние большое, а на плечах лет под пятьдесят, и
был так дурен, так дурен
собою, что и рассказать нельзя: маленький, толстый, голова как пивной котел, седой с рыжиною, глаза как у кролика, и рябь от оспы до того, что даже ни усы, ни бакенбарды у него совсем
не росли, а так только щетинка между желтых рябин кое-где торчала; простые женщины-крестьянки и те его ужасались…
Мерзавец Кишенский, который, как вы знаете, ужасный подлец и его, надеюсь, вам
не надо много рекомендовать, и Алинка, которая женила на
себе эту зеленую лошадь, господина Висленева, устроили страшную подлость: Кишенский, познакомясь с Бодростиным у какого-то жида-банкира, сделал такую подлую вещь: он вовлекает Бодростина в компанию
по водоснабжению городов особенным способом, который
есть не что иное, как отвратительнейшее мошенничество и подлость.
— Конечно, я знаю, мой приятель во всем и всегда
был счастливее меня… Я конкурировать с Жозефом
не посмею. Но, во всяком случае,
не желал бы…
не желал бы
по крайней мере навлечь на
себя небезопасный гнев вашего превосходительства.
Никто,
по его милости, теперь
не был похож на
себя.
Одна Александра Ивановна
была, по-видимому, спокойнее всех, но и это
было только по-видимому: это
было спокойствие человека, удовлетворившего неудержимому порыву сердца, но еще
не вдумавшегося в свой поступок и
не давшего
себе в нем отчета.
При этом рассказе Ларису, конечно, нельзя
было бы упрекнуть в особенной откровенности, — нет, она многое утаивала и совсем скрыла подробности поцелуя, данного ею Павлу Николаевичу на окне своей спальни; но чем
не откровеннее она
была по отношению к
себе, тем резче и бесповоднее выходила наглость Горданова, а Подозеров
был склонен верить на этот счет очень многому, и он, действительно, верил всему, что ему говорила Лариса.
Происходя от бедных родителей и никогда
не быв красивою, хотя, впрочем, она
была очень миловидною, Катерина Астафьевна
не находила
себе жениха между губернскими франтами и до тридцати лет жила при своей сестре, Висленевой, бегая
по хозяйству, да купая и нянчая ее детей.
Исключение составляли люди надменные и хитрые: этих Катерина Астафьевна,
по прямоте своей натуры, ненавидела; но, во-первых, таких людей, слава богу,
было немного в армейском полку, куда Форов попал
по своему капризу, несмотря на полученное им высшее военное образование; во-вторых, майор, весьма равнодушный к
себе самому и, по-видимому, никогда
не заботившийся ни о каких выгодах и для Катерины Астафьевны,
не стерпел бы ни малейшего оскорбления, ей сделанного, и наконец, в-третьих, «майорша» и сама умела постоять за
себя и дать сдачи заносчивому чванству.
— Ну и пускай
себе будет видно: этими господами стесняться нечего, да и это, наконец, уж ее дело или их общее дело, а
не наше. Мы же свое начнем
по порядку, оно у нас порядком тогда и пойдет. Вот она теперь третью неделю живет в нумерке, и ведь она же,
не видя этому никакого исхода, конечно о чем-нибудь думает.
Это, разумеется,
было очень неприятно и само
по себе, потому что добрый и любящий Жозеф ожидал совсем
не такого свидания, но сюда примешивалась еще другая гадость: Глафира пригласила его налету ехать за нею в Прагу, что Жозеф, конечно, охотно бы и исполнил, если б у него
были деньги, или
была,
по крайней мере, наглость попросить их тут же у Глафиры; но как у Иосафа Платоновича
не было ни того, ни другого, то он
не мог выехать, и вместо того, чтобы лететь в Прагу с следующим поездом, как желало его влюбленное сердце, он должен
был еще завести с Глафирой Васильевной переписку о займе трехсот гульденов.
— В таком случае, конечно… я очень сожалею, что я прибегла к этим небольшим хитростям… Но я ведь в простоте моей судила
по себе, что дело
не в названии вещи, а в ее
сути.
В таком положении
были дела их до самой той минуты, когда Глафира Васильевна попросила Жозефа подождать ее за ее дверью, и он, сидя на лестничном окне, перепустил перед своими мысленными очами ленту своих невеселых воспоминаний. Но вот сердце Жозефа встрепенулось; он услыхал сзади
себя бодрый голос Глафиры, которой он приготовил сегодня эффектнейший,
по его соображениям, сюрприз, вовсе
не ожидая, что и она тоже, в свою очередь,
не без готовности удивить его.
С этим она вышла, и
не смевший следовать за нею Жозеф видел из окна, как она быстро, как темный дух, носилась, ходя взад и вперед
по платформе. Несмотря на то, что на дворе еще стояли первые числа марта и что ночной воздух под Берлином
был очень влажен и прохладен, Бодростина обмахивалась платком и жадно впивала в
себя холодные струи свежей атмосферы.
Глафира Бодростина, издавна начертав
себе план завладеть огромным состоянием своего мужа, ускользавшим от нее
по ее же собственной вине,
по ее неспособности совладать с
собою в первые годы своего замужества и лицемерно или искренно составить
себе прочную репутацию, взялась за это дело несколько поздно; но она, как мы видели,
не теряла надежды привести все к такому концу, какой для нее
был нужен.
Но Горданов отвечал ей, что это разумеется само
собою, что он очень хорошо понимает необходимость прежде покончить с ее мужем, но
не понимает только того, для чего предпринята
была эта продолжительная спиритская комедия: поездка в Париж, слоняние
по Европе и наконец выдуманная Глафирой путаница в сношениях ее мужа с Казимирой.
— Это прескверно-с, — продолжал майор, — и если бы вы, выходя замуж, спросили старика-дядю, как вам счастливее жить с мужем, то я,
по моей цинической философии, научил бы вас этому вернее всякой мадам Жанлис. Я бы вам сказал:
не надейтесь, дитя мое, на свой ум, потому что, хоть это для вас, может
быть, покажется и обидным, но я, оставаясь верным самому
себе, имею очень невысокое мнение о женском уме вообще и о вашем в особенности.
Слушатели пожелали знать в чем дело, и Жозеф рассказал содержание письма, кое-что утаив и кое-что прибавив, но все-таки
не мог изменить дело настолько, чтоб и в его изложении весь поступок Подозерова перестал
быть свидетельством заботливости о Ларисе, и потому в утешение Жозефу никто
не сказал ни одного слова, и он один без поддержки разъяснял, что это требование ничто иное как большое нахальство, удобное лишь с очень молодыми и неопытными людьми; но что он
не таков, что у него, к несчастию, в подобных делах уже
есть опытность, и он, зная что такое вексель, вперед ни за что никакого обязательства
не подпишет, да и признает всякое обязательство на
себя глупостью, потому что, во-первых, он имеет болезненные припадки, с которыми его нельзя посадить в долговую тюрьму, а во-вторых, это,
по его выводу,
было бы то же самое, что убить курицу, которая несет золотые яйца.
Заметив, что Лара в девушках начала серьезно нравиться Горданову, Бодростина испугалась, чтобы Павел Николаевич как-нибудь
не женился и тогда, с утратой выгод от вдовства Глафиры,
не охладел бы к «общему делу»; но теперь замужняя Лариса
была такими прелестными ширмами, расставить которые между
собою и своим браво Глафира желала и даже считала необходимым, особенно теперь, когда она впала в новое беспокойство от изъявленного Михаилом Андреевичем намерения передать ей все состояние
по новому духовному завещанию, в отмену того, которое некогда сожгла Глафира пред глазами Ропшина, подменив фальшивым.
Она
была замечательно неспокойна и при появлении Ропшина окинула его тревожным взглядом. Глафира уже чувствовала полный страх пред этим человеком, а
по развившейся в ней крайней подозрительности
не могла успокоить
себя, что он
не пойдет с отчаянья и
не начнет как-нибудь поправлять свое положение полной откровенностью пред ее мужем.
— О-о вы! — начал
было Ропшин, но,
не находя более слов, только еще раз чмокнул Глафирину руку и уснул на заре, при воспоминании о шелесте ее платья, щелканьи каблучков ее туфель и при мечте о том, что принесет с
собою то время, когда,
по словам Глафиры, «
будет свободнее».
Хотя Синтянина всегда многого ожидала от разносторонних способностей этой женщины, но тем
не менее она
была поражена отчетливостью произведенной Глафирой над
собою работы
по выполнению роли и должна
была сознаться, что при всех своих волнениях залюбовалась ею.
Глафира
была так умна, что, очутясь наедине с Синтяниной, сейчас же сбавила с
себя значительную долю духовной строгости и заговорила о Ларисе с величайшим участием,
не упустив, однако, сказать, что Лара «очень милое, но,
по ее мнению, совершенно погибшее создание, которое, сделавши ложный шаг,
не находит в
себе сил остановиться и выйти на другую дорогу».
Синтянину она
не пригласила к
себе и даже
не спросила у нее ни о ком и ни о чем… Глядя на Лару,
по ее лицу нельзя
было прочесть ничего, кроме утомления и некоторой тревоги. Она даже видимо выживала от
себя Синтянину, и когда та с Форовым встали, она торопливо пожала им на пороге руки и тотчас же повернула в двери ключ.
И пронесся он, этот огненный змей, из двора во двор, вдоль всего села в архангельскую ночь, и смутил он там все, что
было живо и молодо, и прошла о том весть
по всему селу: со стыда рдели, говоря о том одна другой говорливые, и никли робкими глазами скромницы, никогда
не чаявшие на
себя такой напасти, как слет огненного змея.
Горданов пришел, наконец, в
себя, бросился на Висленева, обезоружил его одним ударом
по руке, а другим сшиб с ног и, придавив к полу, велел людям держать его. Лакеи схватили Висленева, который и
не сопротивлялся: он только тяжело дышал и, водя вокруг глазами, попросил
пить. Ему подали воды, он жадно начал глотать ее, и вдруг, бросив на пол стакан, отвернулся, поманил к
себе рукой Синтянину и, закрыв лицо полосой ее платья, зарыдал отчаянно и громко...
— Еше бы! — говорил он, — Бодростин сам
по себе был человек, может
быть, и
не злой, я этого
не отрицаю; он даже делал и мне, и другим кое-какие одолжения, но мы на это
не смотрим, тут нельзя руководиться личными чувствами.
Она
не раз хотела выйти, но боялась выдать
себя этим кому-то и в чем-то, а через несколько времени она
была уже до такой степени вновь подавлена и расстроена, что
не понимала самых простых явлений: сторож полез
было по лесенке, чтоб открыть окно, но лесенка
была плоха и он,
не долезши, упал.
Трафилось так, что лучше нарочно и первостатейный сочинитель
не придумает: благоволите вспомнить башмаки, или, лучше сказать, историю о башмаках, которые столь часто
были предметом шуток в наших собеседованиях, те башмаки, которые Филетер обещал принести Катерине Астафьевне в Крыму и двадцать лет купить их
не собрался, и буде вы
себе теперь это привели на память, то представьте же, что майор, однако, весьма удачно сию небрежность свою поправил, и идучи,
по освобождении своем, домой, первое, что сделал, то зашел в склад с кожевенным товаром и купил в оном для доброй супруги своей давно ею жданные башмаки, кои на нее на мертвую и надеты, и в коих она и в гроб нами честно положена, так как, помните, сама
не раз ему говорила, что „придет-де та пора, что ты купишь мне башмаки, но уже
будет поздно, и они меня
не порадуют“.
Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость:
по погребении Катерины Астафьевны, он,
не зная как с
собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил до дна тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать
не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (
по его словам от того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни
было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его отец Кондратий щелкнул
не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть.