Неточные совпадения
Мне они откровенно жаловались, что «им нет хуже,
как эту гадину слушать», но тем не менее эту «гадину» они все-таки слушали, пока
всем нам не
была послана судьбою другая, более веселая забава, что случилось с прибытием к нам из Германии нового колониста, инженера Гуго Карловича Пекторалиса.
— Ну…
как быть!.. — отвечал он, — видите, я не умею по-русски говорить — и я должен
всем подчиниться. Я это так себе положил; но зато потом…
Бесконечно упрямый и настойчивый, Пекторалис
был упрям во
всем, настойчив и неуступчив в мелочах,
как и в серьезном деле.
С этих пор Пекторалис всегда со
всеми русскими говорил по-русски и хотя ошибался, но если ошибка его
была такого свойства, что он не то говорил, что хотел сказать, то к
каким бы неудобствам это его ни вело, он
все сносил терпеливо, со
всею своею железною волею, и ни за что не отрекался от сказанного.
И тогда
как он терпеть не мог крепкого чаю, он уверял, что «зверски» его любит — и его, один перед другим усердствуя, до того наливали этим крепким чаем, что этот так часто употребляемый в России напиток сделался мучением для Гуго; но он
все крепился и
все пил теин вместо чая до тех пор, пока в один прекрасный день у него сделался нервный удар.
Мы сдернули с него сюртук (так
как дамы давно уже оставили эту опасную комнату) и увидели, что
вся спина жилета бедного Гуго
была покрыта осами, которые ползли по нем вверх, отогревались, расправлялись и пускались в лёт, меж тем
как из кармана бесконечным шнурком ползли одна за другою новые.
Клара Павловна
была немка
как немка — большая, очень, по-видимому, здоровая, хотя и с несколько геморроидальною краснотою в лице и одною весьма странною замечательностью:
вся левая сторона тела у нее
была гораздо массивнее, чем правая. Особенно это
было заметно по ее несколько вздутой левой щеке, на которой
как будто
был постоянный флюс, и по оконечностям. И ее левая рука и левая нога
были заметно больше, чем соответствующие им правые.
Об Офенберге мне достаточно вам сказать десять слов: это
был молодой юноша, которого, мне кажется, должны бы имитировать
все актеры, исполняющие роль работника, соблазняемого хозяйкою в известной пиеске «Мельничиха в Марли». У нас
все считали его дурачком, хотя он, впрочем, имел в себе нечто расчетливое и мягко-коварное, свойственное тем особенным простячкам с виду,
каких можно встречать при иезуитских домах в rue de Sèvres и других местах.
И
как Гейне
все мерещился во сне подбирающий под себя Германию черный прусский орел, так мне
все метался в глазах этот немец, который собирался сегодня
быть мужем своей жены после трех лет женитьбы.
Я бросился к флигелю Пекторалиса и застал, что там действительно
вся наша колония
была в сборе и суетилась у дверей Пекторалиса. Двери,
как сказано,
были плотно заперты, и за ними происходило что-то необыкновенное: оттуда
была слышна сильная возня — слышно
было,
как кто-то кого-то чем-то тузил и перетаскивал. Побьет, побьет и потащит, опрокинет и бросит, и опять тузит, и потом вдруг будто пауза — и опять потасовка, и тихое женское всхлипывание.
Научитесь от меня,
как вот я уповаю: ведь я уже четырнадцатый год со службы изгнан, а
все водку
пью.
— Смею ли я вам солгать? — истинно так и говорил-с: ферфлюхтер, говорит, вы и еще
какой ферфлюхтер, и при многих, многих свидетелях, почитай что при
всем купечестве, потому что этот разговор на благородной половине в трактире шел, где
все чай
пили.
— И я его, и он меня,
как по русской войне следует, но только ему, разумеется, не так способно
было меня побеждать, потому что у меня, извольте видеть, от больших наук
все волоса вылезли, — и то, что вы тут на моей голове видите, то это я из долгового отделения выпускаю; да-с, из запасов, с затылка начесываю… Ну, а он лохматый.
Сафроныч остудил печь, отказал заказы, распустил рабочих и ждет, чтό
будет всему этому за конец, в ожидании которого не томился только один приказный, с шумом пропивавший по трактирам сто рублей, которые сорвал с Пекторалиса, и, к вящему для
всех интересу и соблазну, а для Гуго Карлыча к обиде, — хвастался пьяненький,
как жестоко надул он немца.
Все это создало в городе такое положение, что не
было человека, который бы не ожидал разбирательства Сафроныча и Пекторалиса. А время шло; Пекторалис
все пузырился,
как лягушка, изображающая вола, а Сафроныч
все переда в своем платье истер, лазя через забор, и, оробев, не раз уже подсылал тайком от Жиги к Пекторалису и жену и детей за пардоном.
Зала
была, разумеется, полна, —
как я говорил, это смешное дело во
всем городе
было известно.
Все знали
весь этот курьез, не исключая и происшествия с подьячим, который сам разболтал,
как он немца надул. И мы, старые камрады [Товарищи (нем.).] Пекторалиса, и принципалы наши —
все пришли посмотреть и послушать,
как это разберется и чем кончится.
Словом, это
был,
как говорят русские офицеры, «момент», от которого зависело
все.
Все это,
как я говорю, по свойству бед ходить толпами, валилось около Пекторалиса,
как из короба, и окружало его каким-то шутовским освещением, которое никак не
было выгодно для его в одно и то же время возникавшей и падавшей большой репутации,
как предприимчивого и твердого человека.
Наша милая Русь, где величия так быстро возрастают и так скоро скатываются, давала себя чувствовать и Пекторалису. Вчера еще его слово в его специальности
было для
всех закон, а нынче, после того
как его Жига надул, — и в том ему веры не стало.
Но Пекторалис в полосы не верил и не терял духа, которого,
как ниже увидим, у него
было даже гораздо больше, чем позволяет ожидать
все его прошлое.
Семья проигравшего процесс Сафроныча хотя и сообщалась с миром через забор, но жила благодаря контрибуции, собираемой с Пекторалиса, в таком довольстве,
какого она никогда до этих пор не знала, и, по сказанному Жигою, имела покой безмятежный, но зато выигравшему свое дело Пекторалису приходилось жутко: контрибуция, на него положенная, при продолжении ее из месяца в месяц
была так для него чувствительна, что не только поглощала
все его доходы, но и могла угрожать ему решительным разорением.
Дело
было просто и ясно: сколько бы Пекторалис ни работал и
как бы много ни заработал,
все это у него должно
было идти на удовлетворение Сафроныча.
В описанном мною положении прошел целый год и другой, Пекторалис
все беднял и платил деньги, а Сафроныч
все пьянствовал — и совсем, наконец, спился с круга и бродяжил по улицам. Таким образом, дело это обоим претендентам
было не в пользу, но
был некто, распоряжавшийся этою операцией умнее. Это
была жена Сафроныча, такая же,
как и ее муж, простоплетная баба, Марья Матвеевна, у которой
было, впрочем, то счастливое перед мужем преимущество, что она сообразила...
Между тем, когда Пекторалис, находясь в таком ужасном поистине состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его уже готов
был неожиданный кризис, который я не знаю
как назвать — благополучным или неблагополучным. Дело в том, что в это же время и в судьбе Сафроныча происходило событие величайшей важности — событие, долженствовавшее резко и сильно изменить
все положение дел и закончить борьбу этих двух героев самым невероятнейшим финалом.
Едва держась на ногах, долго он старался спрятать в карман захваченный на бегу нераскупоренный штоф водки — и потом хотел
было кого-то начать звать, но язык его, после сплошной трехдневной работы, вдруг так сильно устал, что
как прилип к гортани, так и не хочет шевелиться. Но и этого мало, — и ноги Сафроныча оказались не исправнее языка, и они так же не хотели идти,
как язык отказывался разговаривать, да и
весь он стал никуда не годен: и глаза не видят, и уши его не слышат, и только голову ко сну клонит.
Просыпавшиеся ко
всему этому тревожно прислушивались, будили друг друга, крестились и без противоречий единогласно решили, что причиняемое им сверху беспокойство
есть, конечно, не что иное,
как проказы какой-нибудь нечистой силы, которая,
как всякому православному человеку известно, всегда забирается в новые дома ранее хозяев и размещается преимущественно на вышках, сеновалах и чердаках, вообще в таких местах, куда не ставят образа.
Очевидно, с доброю семьею Сафроныча стряслось то же самое, то
есть черт забежал в их новый дом прежде, чем они туда переехали. Иначе это не могло
быть, потому что Марья Матвеевна
как только вошла в дом, так сейчас же собственною рукою поделала на
всех дверях мелом кресты — и в этой предусмотрительности не позабыла ни бани, ни той двери, которая вела на чердак. Следовательно, ясно, что нечистой силе здесь свободного пути не
было, и также ясно, что она забралась сюда ранее.
Руки у него, надо полагать,
были отлично материализованы, потому что и целые кирпичи и обломки летели в людей, составлявших погоню, с такою силою и таким ожесточением, что
все струсили за свою жизнь и, восклицая «с нами крестная сила»,
все,
как бы по одному мановению, бросились в открытый курятник, где и спрятались в самом благонадежном месте — под насестью.
— Разумеется, — говорила она, — если бы у меня,
как у других прочих,
был такой муж,
как надобно, то
есть хозяин, так это его бы дело слазить и
все это высмотреть. Но ведь мой муж в слабости, вот его пятый день и дома нет.
А о Сафроныче
все не
было ни слуха ни духа, и никто не знал, где его и искать, в
каком кабачке. Может
быть, он ушел далеко-далеко в какую-нибудь деревеньку и пьянствует.
— Разумеется, нельзя ждать, а
все бы лучше, да он же и службу, голубчик мой, любит и, бывало, сам чашу перед священником по
всем комнатам носит и сам молитвы
поет.
Как без него это и делать — не знаю, и кого звать — не вздумаю.
Не противясь такому решению, Сафроныч решил там и остаться, куда он за грехи свои
был доставлен, и он терпел
все,
как его мучили холодом и голодом и напускали на него тоску от плача и стонов дочки; но потом услыхал вдруг отрадное церковное пение и особенно многолетие, которое он любил, — и когда дьякон Савва помянул его имя, он вдруг ощутил в себе другие мысли и решился еще раз сойти хоть на малое время на землю, чтобы Савву послушать и с семьею проститься.
Все это совершилось так неожиданно и скоро, что Марья Матвеевна не успела прийти в себя,
как ей уже надо
было хлопотать о похоронах мужа. В этих грустных хлопотах она даже совсем не обратила должного внимания на слова Егорки, который через час после смерти Сафроныча бегал заказывать гроб и принес странное известие, что «немец на старом дворе отбил ворота», из-за которых шла долгая распря, погубившая и Пекторалиса и Сафроныча.
Его здесь никто не ждал, и потому появление его, разумеется,
всех удивило, особенно огорченную Марью Матвеевну, которая не знала,
как ей это и принять: за участие или за насмешку? Но прежде чем она выбрала роль, Гуго Карлович тихо и степенно, с сохранением всегдашнего своего достоинства, объявил ей, что он пришел сдержать свое честное слово, которое давно дал покойному, —
есть блины на его похоронном обеде.
— Отчего же не хорошо? —
как нравилось, так и доживал свою жизнь,
все с примочечкой,
все за твое здоровье
выпивал…