Неточные совпадения
В палладиумах [Палладиум — оплот, щит, защита (лат.).] наших, Троицком монастыре, Нижнем Новгороде, Москве, разгуливало уже вместе с истиной воображение писателя, опередившего
меня временем, известностью и талантами
своими.
—
Я слышал все сквозь дремоту, — сказало это новое лицо, поправляя
свой парик, — и одобряю от души Фрицево желание и ваше согласие, любезный господин цейгмейстер.
Мне самому так жарко, как бы
я принял потогонительное. Да где ж вы думаете остановиться?
Осмелюсь вам поперечить, господин пастор, — со всем уважением к вашему сану, — это не сказка, не выдумка, а… (озирается со страхом кругом и вглядывается пристально в густоту леса)
я доложу вам, во-первых, о том, что видел
своими глазами.
—
Я прожил у одного фискала несколько лет, а он имел привычку говорить сначала
своим просителям, искавшим пропуска запутанному дельцу: во-первых, милостивый государь! Проситель смекал, приносил первое, тогда во-вторых не задерживалось в судейском горлышке, и дело пропускалось гладко и скоро, как лодка по наполненному шлюзу. Он так же строго взыскивал с
меня, если
я излагал ему дело о покупке овса, сена и прочего для лошадей не ясно, не по пунктам, как теперь…
— В приходе Ренко-Мойс, — начал так Фриц
свой рассказ, — неподалеку от развалин замка, жила когда-то богатая Тедвен, знаете, та самая, которая сделала дочери на славу такое платье, что черт принужден был смеяться. В этом замке живали и наши святые рыцари, и злодеи русские, и монахи, и едва ли, наконец, не одна нечистая сила, — да простит
мне Господь! — вы хорошо знаете Ренко-Мойс, фрейлейн?
«Вы знаете или слышали, святой отец, — так говорил сапожник духовнику
своему, — какая жадность к богатству одолевала
меня с молодых лет, но не знаете, с каким усердием отыскивал
я сокровища в горах, и, открыться уже должен, приступая к Страшному суду, отыскивал их в местах, где покоятся усопшие.
Вот уже одиннадцать дней, как они не дают
мне любоваться кладом моим, рассыпают его, опять собирают, мучат
меня своими плясками и грозят
мне тем же, пока
я жив, если не выдам им двенадцатой, а кого — не знаю.
—
Мне совестно спросить офицера великой армии шведской, при каком месте происходил этот подвиг; скажу вам, в
свою очередь, что одна жестокость стоит другой. Однако ж, если бы в самом деле вздумалось этим господам татарам пробраться на дорогу нашу?
И они уважают не только
своих попов, но и немецких пасторов:
я слыхал многие тому примеры.
Четыре монархии, Пуффендорф [Пуффендорф Самуил (Пуфендорф Самуэль) (1632–1694) — знаменитый немецкий юрист и историк.] с
своим вступлением во Всемирную Историю, Планисферия [Планисферия — название старинного прибора для решения задач о времени восхода и захода светил, их долготы и высоты и т. д.], весь Политический Театр; все, все уже они стоят у
меня на страже; все заговорят за
меня по-русски и умилостивят победителей!
—
Я слышу, несет из долины запахом цветов, точно от букета, что у фрейлейн на шляпке. Авось либо духи не едят травы, и моим рыжакам будет что покушать. Вот она, Долина мер… (Фриц, озираясь кругом, не договорил речи
своей.)
— Да, точно!
я вам это сейчас объясню. Если бы он написан был как должно, то есть, как
я думал написать его, король принял бы его милостиво. Вспомните, что его величество, не разобрав еще хорошенько адреса, поданного депутацией, потрепал Паткуля по плечу и сказал ему: «Вы говорите в пользу
своего отечества, как истинный патриот; тем больше
я вас уважаю».
— Законы должны делать
свое, — говаривал он, — а
я, как человек,
свое.
Всякая фигура имеет
свой свет и
свою тень; идея человека соединяется всегда с идеей слабостей его: это сказано и пересказано уже до
меня.
— Не больна ли она чем? Чадолюбивая природа открыла
мне некоторые таинства
свои на пользу моих ближних, и
я постарался бы исцелить ее.
— О! кабы так, не помешкав приступил бы
я к тебе с просьбою помочь моему детищу, которое, после смерти матери
своей и в разлуке с родиной, заменяло
мне их.
Я знаю, как ты доточен на эти дела. Давно ли ты избавил
меня от смерти? Порезав себе косою ногу,
я обливался кровью; сам господин Блументрост не мог остановить ее: тебя подвели ко
мне; ты обмакнул безымянный палец правой руки в кровь мою, текущую ручьем, написал ею на лбу моем какие-то слова…
— Вот мы ее поставили караульщицею на балконе, а она, когда б ты видел, сидит, повеся голову на грудь, как убитая птичка. Ну право,
я распрощаюсь скоро с добрым господином Блументростом, возьму котомку за плеча и утащу Розку в
свою Вельтлинскую долину, в Божию землю, где нет ни войны, ни печали, ни угнетения: может быть, она расцветет опять на свободных горах ее, под солнцем полудня.
Не
своему брату, знатному дворянину, поручал он сына со смертного одра
своего; нет, он поручил его слуге, дядьке, зная, что никто более
меня любить его не может, что десять ножей противу сердца этого служителя не вынудят у него измены».
Господин мой трудится для блага
своей родины,
я — для него...
— Голос… точно знакомый! — сказал встревоженный слепец, прислушиваясь к речам девицы Рабе, как будто стараясь припомнить, где он его слышал. — Голос ангела! Куда бы не пошел
я за ним? Сяду и буду делать, что тебе угодно. Господь да пошлет тебе
Свое благословение и да возвеличит род твой, как возвеличил род Сарры и Ревекки [Сарра и Ревекка — имена женщин, прародительниц древнееврейских родов в Библии.]!
Впрочем, вы не исповедник,
я перед вами не кающийся грешник и не обязан давать вам отчета в делах
своих, еще менее в
своих чувствах.
— Слушайте ж.
Я родился там, как вы сказали, где среди лета солнце, не отдыхая, совершает путь
свой, где несколько зимних дней — круглая ночь, как для слепца все дни жизни его.
С нее взорами скользил
я по необозримой равнине вод, спокойных и гладких, словно стекло, то любовался, как волны, сначала едва приметные, рябели, вздымались чешуей или перекатывались, подобно нити жемчужного ожерелья; как они, встревоженные, кипели от ярости, потом, в виде стаи морских чудовищ, гнались друг за другом, отрясая белые космы
свои, и, наконец, росли выше и выше, наподобие великанов, стремились ко
мне со стоном и ревом, ширялись в блестящих ризах
своих.
Казалось, хотели они обхватить
меня своими объятиями, которых холод
я уже ощущал, и, ударяясь об утес, ропотно исчезали.
Когда другие спали крепким сном, в полуночные часы спешил
я украдкой, с трепетом сердечным, как на условленное свидание любви, проводить утомленное солнце в раковинный дворец его на дно моря и опять в то же мгновение встретить его, освеженное волнами, в новой красоте начинающее путь
свой среди розовых облаков утра.
Через несколько времени все, что
я видел великого, ужасного, прекрасного в мире, все, что теснилось в грудь мою,
я хотел высказать, но высказать не простым разговорным языком; нет, по своенравному, странному характеру
своему,
я хотел это выполнить каким-то особенным, размеренным языком, о котором дал
мне понятие один английский купец, приезжавший каждое лето в Торнео и оттуда заходивший всегда в нашу деревушку для покупки кож.
Он полюбил
меня, узнав мою склонность к поэзии, как он говорил; давал отцу моему хорошие барыши, чтобы он не наказывал
меня за своевольство; нередко, в прогулках
своих, брал
меня с собою и читал
мне что-то из книги.
Я ничего не понимал, но
мне было приятно, очень приятно его слушать; не зная языка, мог
я, однако ж, с помощью слуха сказать ему, что он читал: песни ли ангелов, у престола Всевышнего поющих ему хвалу чистого сердца, или безумный ропот беснующихся на творца
своего, бунтующий ад или красные, райские дни.
Когда
я прочел на память одно из
своих произведений отцу моему, он назвал
меня сумасшедшим и с угрозами посадил за работу; когда
я прочел его одноземцам
своим, они покачали головою и молча со страхом отошли от
меня, как от чумного.
Он присовокупил, что там выучился бы
я писать и передавать бумаге творения
свои так, чтобы они не умирали.
Земля представилась
мне смрадною глыбой; страсти, подобно гадам, выползали из нор
своих и окружили
меня; кандалы моего существования влачились по пятам моим.
Товарищ! где ты? дай
мне руку
свою.
— Шутите сколько угодно, братец Вульф, а
я в
своем пристрастии тверда, — возразила Катерина Рабе.
— Два великие народа? Гм! Видно,
свои и чужие согласились бесить
меня… — возразил цейгмейстер. — Однако ж продолжай, продолжай. Хочу выпить горькую чашу до дна.
—
Я вздрогнул от ужасного лая собаки; такого еще никогда не слыхивал:
мне показалось, что буря заревела, сорвавшись с цепи
своей. Невольно прижался
я к руке
своего молодого товарища.
Слепец, вторя ему на скрипке, дрожащим тенором с особенным чувством запел под музыку
своего товарища псалом: «Господь пастырь мой,
я не буду в скудости».
— Стыдно, Вульф! где у вас Минерва? — сказал пастор, с неудовольствием качая головою. — Чем терзать бедного служителя баронессы Зегевольд, который не обязан сторожить вашего Буцефала [Буцефал — дикий конь, укрощенный Александром Македонским и служивший ему. Вообще — необъезженная норовистая лошадь.], не лучше ли поискать его? Пожалуй, вы и
меня возьмете скоро в
свою команду и заставите караулить целую шведскую кавалерию!
Я требую, чтобы вы сию минуту отпустили Фрица, или мы навеки расстаемся.
Я хватился ныне, хотел зашить хоть сам, но стыдился Фрица, который, как вы знаете, ночевал у
меня по тесноте вашего дома и который, на беду, беспрестанно около
меня вертелся с услугами
своими.
Вы не можете поверить, сколько
я должен был рыться в старых фолиантах; сколько законов вызвал
я из мрака древности и заставил пройти мимо себя один за одним, как вы солдат
своих на специальном смотру!
Передо
мною проходят, как фантасмагорические явления, рыцари, епископы, русские, поляки, шведы, то осаждающие замок, то обладатели его, то геройские мученики
своих победителей.
Сын его наследовал, вместе с ученостью и умом отца, некоторые его странности — некоторые, говорю
я, потому что, идя по ступеням
своего века, он умел оставить позади себя те схоластические бредни и предрассудки, принадлежавшие XVII столетию.
Она еще любезнее, еще доверчивее в обращении со
своим женихом; в простосердечии невинной любви она только что не говорила: видишь, Адольф, несмотря на долгую разлуку,
я люблю тебя по-прежнему!
Еще перед моим отъездом наказывал он
мне помолчать о
своих проказах и божился, что если б не миллионы дядюшкины и не поход на следующий день, то он навсегда бы простился с гельметской Луизой, которая одиннадцати лет была для него мила, как амур, но которая теперь годится только в наперсницы какой-то Линхен, прелестной в осьмнадцать лет, как мать амуров.
— Зачем ты обманывал
меня? зачем в первый день не открыл
своего имени?..
— Прежде чем
я мать,
я Зегевольд! — сказала она, показывая в себе дух спартанки. — Скорей соглашусь видеть мою дочь мертвою, чем отдать ее когда-либо за человека, так жестоко
меня оскорбившего. Обязанности мои выше любви, которая пройдет с бредом горячки. Явится Адольф, и все забудется. Луиза дочь баронессы Зегевольд — прикажу, и она, узнав
свое заблуждение, отдаст руку тому, кто один может составить ее счастье! Не так ли, Никласзон?
Ответ мой: пусть владеет он теми гаками, которые почитает
своими; все бумаги, присланные им для утверждения его прав на этот клочок земли, будут скреплены
мною.
— Видно,
я объезжал
своего коня, а вы
своего, господин оберст-вахтмейстер! Иной подумает, что
я к вашей милости, а вы к моей. (Тут конюх тяжело вздохнул.) Куда ж прикажете
мне за вами следовать? Между бездельем
я хотел сказать вам и дело.
— Малую толику, господин оберст-вахтмейстер! За
меня поручится вся округа, что
я залечиваю менее четвероногих, нежели иной
свою братью двуногую.
— Моей!.. Боже мой!.. в каком она теперь состоянии?..
Я положил это прекрасное творение на смертный одр, сколотил ей усердно,
своими руками, гроб, и
я же, безумный, могу говорить об утешении, могу надеяться, как человек правдивый, благородный, достойный чести, достойный любви ее! Чем мог
я купить эту надежду? Разве злодейским обманом! Не новым ли дополнить хочу прекрасное начало? Она умирает, а
я, злодей, могу думать о счастье!.. Завтра, сказал ты, Фриц…
— Старые колдуньи! — вскричал в ужасной досаде Фриц, выслушав рассказ
своего пациента. —
Я отучу их собираться на поминки к живым людям. А этот бесенок, из одного сатанинского с ними гнезда, напляшется досыта под мои цимбалы [Цимбалы — многострунный ударный инструмент, на котором играют, ударяя по струнам палочками.]! Однако ж, пока им достанется от
меня, надобно подумать, как дотащить вас до кирки.