Неточные совпадения
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Прохор Иванович, а Прохор Иванович, — кричит Нюра, —
не хотите ли, подсолнухами угощу?
— Больше чем я
захочу, я
не дам, — кротко отвечает Тамара и перекусывает нитку.
Зоя, которая уже кончила играть и только что
хотела зевнуть, теперь никак
не может раззеваться. Ей хочется
не то сердиться,
не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
Ну что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое
хочет из себя изобразить, но только ничего у него
не выходит.
А таких постоянных гостей у Паши пропасть; многие совершенно искренно,
хотя и по-скотски, влюблены в нее, и даже
не так давно двое почти одновременно звали ее на содержание: грузин — приказчик из магазина кахетинских вин — и какой-то железнодорожный агент, очень гордый и очень бедный дворянин высокого роста, с махровыми манжетами, с глазом, замененным черным кружком на резинке.
Они
хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю
не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно.
Но остаться с девицами они
не захотели, а обещали прийти потом, когда закончат всю ревизию публичных домов.
Но приват-доцент Ярченко уперся и казался по-настоящему рассерженным,
хотя, быть может, он и сам
не знал, что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души
— Никто вас и
не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов
хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
— А
хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть
не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Наконец и вы сами, Гаврила Петрович, — знаток мертвых языков и будущее светило гробокопательства, — разве для вас
не важно и
не поучительно сравнение
хотя бы современных публичных домов с каким-нибудь помпейскими лупанарами или с институтом священной проституции в Фивах и в Ниневии?..
— Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком,
хотя и заочно.
Не вы ли были в университете, когда профессор Приклонский защищал докторскую диссертацию?
Кончилось тем, что через полчаса Лихонин и Ярченко ни за что
не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он и
не сопротивлялся.
— Местный староста! — сказал, скривив сверху вниз губы, Борис Собашников, но сказал настолько вполголоса, что Платонов, если бы
захотел, мог бы притвориться, что он ничего
не расслышал.
— Клянусь вам чем
хотите, он ни разу в жизни ни с одной из нас
не оставался. Но, повторяю, вы его
не задирайте.
И я
хотел только сказать, что я умею видеть, но именно
не умею наблюдать.
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что
не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только
не стоит рук марать обо всякого… — он
хотел прибавить новое ругательство, но
не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше
не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Вы как
хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я
не могу здесь оставаться. Я ухожу.
Лихонин и Ярченко
не захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
Актер оказался совсем
не лишним. Он произвел сразу много шуму и поднял падавшее настроение. И поминутно он кричал зычным голосом: «Кельнер! Шампанскава-а-al» —
хотя привыкший к его манере Симеон очень мало обращал внимания на эти крики.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И
не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что
хотел тебя спросить о том же.
Иди ко мне любой, кто
хочет, — ты
не встретишь отказа, в этом моя служба.
— У меня язык
не поганый, я причастие принимаю, — дерзко ответила женщина. — А ты, дурак, рога носишь. Ты сам шляешься по проституткам, да еще
хочешь, чтобы тебе жена
не изменяла. И нашел же, болван, место, где слюну вожжой распустить. Зачем ты детей-то приплел, папа ты злосчастный! Ты на меня
не ворочай глазами и зубами
не скрипи.
Не запугаешь! Сам ты б…!
— А, право, сам
не знаю.
Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход и поеду в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я
не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя
не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела.
Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— Нет, черт возьми! — крикнул он вдруг упрямо. —
Не верю я вам!
Не хочу верить! Люба! — громко позвал он заснувшую девушку. — Любочка!
— Люба,
хочешь ты уйти отсюда со мною? — спросил Лихонин и взял ее за руку. — Но совсем, навсегда уйти, чтобы больше уже никогда
не возвращаться ни в публичный дом, ни на улицу?
—
Не на содержание, Люба… Просто
хочу помочь тебе… Ведь
не сладко же тебе здесь, в публичном доме-то!
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это
не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью
не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще
не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну?
Хочешь или нет?
— И прекрасно! И волшебно! — суетился обрадованный Лихонин. — Иди и сейчас же заяви хозяйке, что ты уходишь отсюда навсегда. И вещи забери самые необходимые. Теперь
не то, что раньше, теперь девушка, когда
хочет, может уйти из публичного дома.
Другой человек и
не хочет дать заказа, а ты его должен уговорить, как слона, и до тех пор уговариваешь, покамест он
не почувствует ясности и справедливости твоих слов.
Фальшивого или дурного дела я
не возьму,
хотя бы мне за это предлагали миллионы.
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть
не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
Вижу, вы человек дорожный,
не хочу вас грабить: так и быть по тридцать.
Она ни за что
не хотела отлипнуть от своего возлюбленного, грозила самоубийством, клялась, что выжжет ему глаза серной кислотой, обещала поехать и пожаловаться полицеймейстеру, — а она действительно знала за Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения,
хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он
не только
не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
Чтобы уговорить, прельстить женщину, заставить ее сделать все, что он
хочет, ему
не требовалось никаких усилий: они сами шли на его зов и становились в его руках беспрекословными, послушными и податливыми.
— Дай бог мне так жить, как я
хочу вас обманывать! Но главное
не в этом. Я вам еще предлагаю совершенно интеллигентную женщину. Делайте с ней, что
хотите. Вероятно, у вас найдется любитель. Барсукова тонко улыбнулась и спросила...
— Ну, будем говорить откровенно: пятьсот.
Не хочу покупать кота в мешке.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету,
хотя должна сказать, что это
не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться
не было никакой возможности. Она всегда делала все, что
хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская.
— О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупреждал только из любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов идти, куда
хотите.
Не только в это сомнительное предприятие, но хоть и на самую смерть.
— Говорят, Эльза, что с вами обращаются очень грубо… иногда бьют… принуждают к тому, чего вы
не хотите и что вам противно?
Сначала Симеон
не хотел их впускать, и лишь несколько рублей, которые дал ему Рязанов, смягчили его.
— Нет, отчего же? — вдруг возразила ласковая и скромная Тамара. — Вовсе
не сумасшедший, а просто, как и все мужчины, развратник. Дома ему скучно, а здесь за свои деньги он может получить какое
хочет удовольствие. Кажется, ясно?
Я этому верю,
хотя сама
не видела,
не встречала.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой,
хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто
не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
Здесь они нам
не страшны, потому что мы с ними что
хотим, то и делаем, а тогда!