Неточные совпадения
—
Ну,
ты, болван! Я т-тебе дам! Как смеешь?
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что
ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов».
Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я
тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент!
Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет.
Ну, я ему еще покажу!
— Тридцать, — говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, —
ну да,
тебе хорошо,
ты все ходы помнишь. Сдавай…
Ну, так что же дальше, Тамарочка? — обращается она к подруге. —
Ты говори, я слушаю.
— Странная
ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на
тебя и удивляюсь.
Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь
ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем
ты эту рубашку вышиваешь?
—
Ну, со стариками еще хуже, — говорит нежным голосом Манька Маленькая и лукаво заглядывает на Зою, — как
ты думаешь, Зоинька?
— Оставь, Женечка, оставь.
Ну что
ты, право… Пусти!
—
Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь
ты ко мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так. И ручки сложи!
—
Ну какая
тебе, Боря, опасность от шпика? — добродушно возразил Лихонин.
—
Ну, оставь ее, голубчик. Что
тебе? — возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с
тобой посижу.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же
тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь
ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение:
ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь
ты сам сказал, что писательством не балуешься?
— Зачем же, черт побери,
ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое
тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства.
Ну, да раз
ты говоришь, — я
тебе верю, что блуду
ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Ну уж этого
тебе никогда не учесть и не проконтролировать.
—
Ну, так пойдем, — сказал Лихонин. — Я
тебя недолго задержу.
—
Ну да, — сказал сурово Платонов, —
ты возьмешь детскую спринцовку и пойдешь с нею тушить пожар?
—
Ну и пойдем, пойдем со мной!.. — убеждал Лихонин. —
Ты ведь, наверно, знаешь какое-нибудь рукоделье,
ну там шить что-нибудь, вышивать, метить?
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что
ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда
тебя спрашивают.
Ну? Хочешь или нет?
— Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища!
Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или
ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли.
Ну, теперь, — обратилась она к Любке, — рассказывай, идиотка, все, что с
тобой случилось!
—
Ну, не все ли
тебе равно, князь?
—
Ну, вот глупости, тетя Грипа! — перебил ее, внезапно оживляясь, Лихонин. — Уж лучше так поцелуемся. Губы у
тебя больно сладкие!
—
Ну, что? Полегшало? — спросила ласково Любка, целуя в последний раз губы Лихонина. — Ах
ты, студентик мой!..
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было,
ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из
тебя любовницу. Я хотел видеть
тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
— Чего орешь? Чего орешь-то? Го-го-го! Го-го-го! Точно жеребец стоялый. Чай, не маленький: запсовел уж, а держишь себя, как мальчишка уличный!
Ну, чего
тебе?
Ну, однако… однако
ты иди, иди, египетская мумия, обломок прежних веков!
—
Ну,
ты, старая барка! Живо и не ворчать! — прикрикнул на нее Лихонин. — А то я
тебя, как твой друг, студент Трясов, возьму и запру в уборную на двадцать четыре часа!
— И дело.
Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил.
Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то
ты надорвешься и у
тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение.
Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я
тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без
тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
— Да я же ничего… Я же, право… Зачем кирпичиться, душа мой?
Тебе не нравится, что я веселый человек,
ну, замолчу. Давай твою руку, Лихонин, выпьем!
— Я
тебе верю, дитя мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. — Не волнуйся, не плачь. Только не будем опять поддаваться нашим слабостям.
Ну, случилось пусть случилось, и больше не повторим этого.
— Посоветовала… Ничего я
тебе не советовала. Что
ты врешь на меня как на мертвую…
Ну да ладно — пойдем.
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на
тебя хорошенько.
Ну вот, так… Если бы
ты знал, как
ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом
ты загрубеешь, и от
тебя станет пахнуть козлом, а теперь от
тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
— Какая
ты глупая!
Ну зачем же все ходят? Разве я тоже не мужчина? Ведь, кажется, я в таком возрасте, когда у каждого мужчины созревает…
ну, известная потребность… в женщине… Ведь не заниматься же мне всякой гадостью!
— А
ты любил кого-нибудь, Коля? Признайся!
Ну хоть не по-настоящему, а так… в душе… Ухаживал? Подносил цветочки какие-нибудь… под ручку прогуливался при луне? Было ведь?
— Ведь
ты бы ее не тронул?.. Пощадил бы?
Ну, если бы она
тебе сказала: возьми меня, но только дай мне два рубля, — что бы
ты сказал ей?
— А
ты никогда не мой себе представить…
ну, представь сейчас хоть на секунду… что твоя семья вдруг обеднела, разорилась…
Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять… по рукам… что бы
ты сказал тогда?
— Зачем, зачем
ты это делаешь, Женя? — спросил Гладышев с тоской. —
Ну для чего это?.. Неужели
ты хочешь рассказать?..
— Ах
ты, глупыш, глупыш!
Ну, не сердись — возьму я твои деньги. Только смотри: сегодня же вечером пожалеешь, плакать будешь.
Ну не сердись, не сердись, ангел, давай помиримся. Протяни мне руку, как я
тебе.
—
Ну,
ты не больно-то! — ершом налетел на него Гладышев.
— Что не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон, и его черные безбровые и безресницые глаза сделались такими страшными, что кадеты отшатнулись. — Я
тебя так съезжу по сусалам, что
ты папу-маму говорить разучишься! Ноги из заду выдерну.
Ну, мигом! А то козырну по шее!
—
Ну, Женя, говори, какая у
тебя беда… Я уж по лицу вижу, что беда или вообще что-то кислое… Рассказывай!
— Не стесняйся, милая Женя, говори все, что есть!
Ты ведь знаешь, что я человек свой и никогда не выдам. А может быть, и впрямь что-нибудь хорошее посоветую.
Ну, бух с моста в воду — начинай!
— Нет, нет. Женя, только не это!.. Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал
тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но
тебе вовсе не это нужно… Если хочешь, я подскажу
тебе один выход не менее злой и беспощадный, но который, может быть, во сто раз больше насытит твой гнев…
— Поспел-таки, сутулый черт!.. А я уж хотел
тебя за хвост и из компании вон…
Ну, становись!..
— Мне и лет-то немало,
Ну, как
ты думаешь — сколько?
— Ах!
Ну, ладно уж! — вздохнул Сенька. — Так я лучше
тебе вечером бы сам привез… Право, Тамарочка?.. Очень мне невтерпеж без
тебя жить! Уж так-то бы я
тебя, мою милую, расцеловал, глаз бы
тебе сомкнуть не дал!.. Или прийти?..
—
Ну, так мотри! Я
тебе их всех покажу. Может быть, эта?..