Неточные совпадения
Теперь два
слова о его общественном положении и о
том, зачем он едет по дороге.
— Русски мужик свин! — ни к селу ни к городу ввернул и свое
слово рыженький немец, к которому никто не обращался и который все время возился
то около своих бульдогов,
то около самовара,
то начинал вдруг озабоченно осматривать ружья.
— Какой я вам «батюшка»! Не видите разве, кто я? — вспылил адъютант, принявший за дерзость даже и «батюшку», после привычного для его дисциплинированного уха «вашего благородия». При
том же и самое
слово «выборные» показалось ему зловеще многознаменательным: «выборные… власти долой, значит… конвент… конституционные формы… самоуправление… революция… Пугачев» — вот обрывки
тех смешанно-неясных мыслей и представлений, которые вдруг замелькали и запутались в голове поручика при
слове «выборные».
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на
слове, а только как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы
тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
Пшецыньский, с особо энергическим красноречием, укорял мужиков-переговорщиков за
то, что
те выказали такое недоверие к
словам генерала, а адъютант продолжал доказывать, что личный труд — отнюдь не барщина.
Между
тем исправник и monsieur Корытников отправились в толпу передавать
слова генерала, а сам генерал поспешил к неподвижно стоявшему войску.
Особенно как-то странно и вместе с
тем смутно-зловеще для него самого звучали ему недавние
слова: «не в нас стрелишь — в царя стрелять будешь; мы — царские, стало, и кровь наша царская».
Он повествовал (преимущественно нежному полу) о
том, как один и ничем не вооруженный смело входил в разъяренную и жаждущую огня и крови толпу мятежников, как один своей бесстрашною грудью боролся противу нескольких тысяч зверей, которые не испугались даже и других боевых залпов батальона, а он одним своим взглядом и
словом, одним присутствием духа сделал
то, что толпа не осмелилась его и пальцем тронуть.
— Что ж это плохо собираются! — суетливо пищал дохленький блондинчик,
то обращаясь к окружающим,
то на цыпочках устремляя взгляд вдаль по улице. — Ай-ай, господа, как же это так!.. Наши еще не все налицо… Пожалуйста же, господа, смотрите, чтобы все так, как условлено!.. Господа!.. господа! после панихиды — чур! не расходиться!.. Пожалуйста, каждый из вас пустите в публике слух, чтобы по окончании все сюда, на паперть: Ардальон Михайлович
слово будет говорить.
— А какое слово-то! — на ухо обратился он к одному из кучки. —
То есть я тебе скажу — огонь!.. огонь!.. Экая голова-то!..
Глаза оратора, при сих последних
словах, умаслились некоею сентиментальною, сахаристою влагою, а в
том конце стола, где присутствовал остряк Подхалютин, как будто послышалось одно многозначительное, крякающее: «гм!»
Студент немножко сконфузился, почувствовав при этих
словах маленькую неловкость: показалось оно ему больно уж оригинальным; но он тотчас же и притом очень поспешно постарался сам себя успокоить
тем, что это, мол, и лучше, — по крайней мере без всяких церемоний, и что оно по-настоящему так и следует.
—
То есть меня-то, собственно, оно нисколько не интересует, — уставя глаза в землю и туго, медленно потирая между колен свои руки, стал как-то выжимать из себя
слова Полояров, — а я, собственно, потому только спрашиваю, что люблю все начистоту: всегда, знаете, как-то приятней сразу знать, с кем имеешь дело.
Но в сущности легче ли было от этого? Изменило ли его отсутствие хоть сколько-нибудь участь пьяного Шишкина? И едва кончил он, как раздался взрыв неистовых криков и топанья. Особенно отличались хоры, шумевшие по двум причинам: первая
та, что читал свой брат гимназист, которого поэтому «нужно поддержать»; а вторая, читалось запрещенное —
слово, вечно заключающее в себе что-то влекущее, обаятельное.
Хвалынцев бросил на него быстрый и скользящий взгляд еще пытливее прежнего; ему почуялось, что в голосе приятеля дрогнула, при этих последних
словах, какая-то нотка, более нервная и теплая, чем
та, которую могло бы вызвать чувство одной только простой дружбы.
Слово святого костела и тайна конфессионала сделали, с помощию Бога,
то, что
те лица и даже целые семейства, которые, живя долгие годы в чуждой среде, оставили в небрежении свой язык и даже национальность, ныне вновь к ним вернулись с раскаянием в своем печальном заблуждении и
тем более с сильным рвением на пользу святой веры и отчизны.
Эта грязная, пропитанная табачным дымом комната, эти составленные стулья, этот диванишко с брошенной подушкой; этот расстегнутый ворот кумачной рубахи, и среди всей этой обстановки вдруг она, его чистая голубка, его родное, любимое детище… Майор смешался и сконфузился до
того, что не мог ни глаз поднять, ни выговорить хоть единое
слово.
— Если хотите поступать, я могу объяснить вам все дело, как и что, одним
словом, весь ход, всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с профессорами познакомлю,
то есть дам их характеристики… Ну, а кроме
того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это все ведь на первое время необходимо в чужом городе.
Тот усмехнулся будто на ребяческое
слово.
В странных каких-то отношениях вдруг очутились между собою эти три лица, с
той минуты, как
слово великодушия нежданно-негаданно было произнесено Полояровым.
Сам Полояров нимало впрочем не смущался подобным отношением к собственной особе; он, говоря его
словами, «игнорировал глупого старца» и, как ни в чем не бывало, в качестве жениха почти ежедневно ходил к нему
то обедать,
то чай пить,
то ужинать.
Здесь всецело живут богатые преданья о понизовской вольнице, потому что и обселили-то эти места все больше беглые из помещичьих да монастырских крестьян, да кое-кто из служилого люда,
словом,
тот народ, который в устах своих теперешних потомков, когда их спрашивают про предков, характеризуется
словами, что был, мол, это всякий сброд да наволока.
— Да ведь бьют же, например, хоть
тех же самых поляков, ни за что, ни про что! — подвернул Свитка свое
слово.
— Да кто ж это нашему государю может приказывать! — горячо стукнул солдат ладонью по столу. — Ты, брат, эти глупые речи покинь лучше, пока мы
те бока не намяли! Песни вот ты хорошо играешь, а уж слова-то говоришь совсем как есть дурацкие!
По городу стало известно, что в следующее воскресенье владыка в последний раз будет литургисовать в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько полковника Пшецыньского и Непомука. И
тот и другой ожидали, что старик не уйдет без
того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее
слово, во всеуслышание православной паствы своей. И если бы такое
слово было произнесено, положение их стало бы весьма неловким.
— Молиться и плакать — это все, что осталось им в настоящее время, — тихо, но отчетливо и медленно проговорил граф с благоговейным выражением глубокого почтения в лице, придавая
тем самым значительную вескость своим серьезным
словам, вместе с которыми встал с места и пошел навстречу хозяйке, показавшейся в дверях залы.
Они ни разу даже не подумали об этом чувстве, ни разу не позаботились заглянуть вовнутрь себя и дать себе отчет о
том, что это такое;
слово «люблю» ни разу не было сказано между ними, а между
тем в этот час оба инстинктивно как-то поняли, что они не просто знакомые, не просто приятели или друзья, а что-то больше, что-то ближе, теплей и роднее друг другу.
Ежеминутно
то один оратор,
то вдруг несколько зараз вскакивали на скамейки, на подоконники, кричали, махали руками, тщетно требуя
слова — шум не умолкал.
А если кому из этих ораторов и удавалось на несколько мгновений овладеть вниманием близстоящей кучки,
то вдруг на скамью карабкался другой, перебивал говорящего, требовал
слова не ему, а себе или вступал с предшественником в горячую полемику; слушатели подымали новый крик, новые споры, ораторы снова требовали внимания, снова взывали надседающимся до хрипоты голосом, жестикулировали, убеждали; ораторов не слушали, и они, махнув рукой, после всех усилий, покидали импровизованную трибуну, чтоб уступить место другим или снова появиться самим же через минуту, и увы! — все это было совершенно тщетно.
— Кто произнес
слово подлость,
тот глуп! — смело и громко сказал он, обводя взором сомкнувшуюся вокруг него многочисленную кучку.
Тотчас же потребовали профессора, исполнявшего должность ректора, для объяснений касательно новых правил. Смущенный профессор, вместо
того чтобы дать какой-либо ясный, категорический ответ, стал говорить студентам о
том, что он — профессор, и даже сын профессора, что профессор, по родству души своей со студентами, отгадывает их желания и проч. и проч., но ни
слова о
том, что студенты должны разойтись. Раздались свистки, шиканье, крики — профессор спешно удалился.
— Господа! господа! — вопил на дровах Ардальон Полояров. — Господа, я прошу
слова! Если мы общественная сила, господа,
то надо действовать решительно и силой взять
то, что нам принадлежит. Высадим просто любые двери и займем университет! И университет будет открыт, и выгнать нас из него не посмеют. Войдемте, господа, силой!
Его
слова и спокойный вид подействовали на многих. Многим стало и в самом деле стыдно, особенно после
того, как голос Хвалынцева был поддержан молодой девушкой студенткой.
— Библиотека и лаборатория будут открыты с завтрашнего дня,
то есть с 26-го сентября, — передавали далее депутаты, — и никто из студентов арестован не будет. Нам дано честное
слово в непременном исполнении этих обещаний…
— Вот в чем дело, — медленно начал Лесницкий, как бы обдумывая каждое свое
слово. — На днях в Центре было совещание… Решено, по возможности, осторожно и с обдуманным, тщательным выбором притягивать к делу и русских,
то есть собственно к нашему делу, — пояснил он.
И пошла и пошла Лидинька, как мелкой дробью, сыпать
словами на эту
тему.
— Мы!
то есть я, например… я, Анцыфров, Затц… Вот приятель есть у меня один, Лукашка, — у, какая у бестии богатая башка, я вам скажу! Ну, вот мы… и еще есть некоторые… Люди-то найдутся! У нас, сударь мой,
слово нейдет в разлад с делом.
— Буде до
того времени не уйду из-под ареста, — в виде добавления к
словам Свитки и впадая в его тон, заметил Хвалынцев.
— А! на
то и существуют на свете загадки, чтобы их отгадывать. Вы видите, что мне кое-что известно, и — поверьте
слову — я бы никак не стал заводить речь о таких деликатных предметах, как Малая Морская улица, если бы в этом не было самой настоятельной надобности.
— Что вы не шпион,
то в этом безусловно убежден каждый честный и порядочный человек, кто хоть сколько-нибудь знает вас, — с полным спокойствием и весьма веско продолжал он; — что на каждого честного человека это
слово, это нарекание производит такое же действие, как и на вас сию минуту — это вполне естественно, иначе и быть не может; но что ваш арест вместе с товарищами ровно ни в чем не разубедил бы близоруких болванов,
то это также не подлежит ни малейшему сомнению.
— Господин Свитка, — начал Хвалынцев, после некоторого раздумья, — я вас слишком мало знаю, для
того чтобы… для
того чтобы… ну, одним
словом…
— Одним
словом, для
того, чтобы вполне довериться мне, поверить моим
словам, хотите сказать вы, не правда ли? — перебил он.
Хотя всего сообщенного было слишком мало для Константина Семеновича — он ждал, что Свитка увидит самую Татьяну Николаевну и привезет от нее если не письмо,
то хоть приветное, ободряющее, доброе
слово — «но все же это лучше чем ничего», решил он; «по крайней мере, беспокоиться и опасаться не станут».
Повторяю еще раз: в честности и благородстве вашем мы убеждены безусловно; стало быть, мы вполне спокойны за
то, что если разойдемся,
то настоящие отношения будут тайной для всех и навсегда, — одним
словом, умрут между нами.
— Как бы
то ни было, но они, по силе вещей, должны организоваться! — с убеждением настаивал бравый поручик; — тихо, или быстро, явно или тайно — это зависит от силы людей, от сближения, от согласия их, но они образуются! Остановиться теперь уже невозможно. Тут все может способствовать: и общественные толки, и
слово, и печать, и дело — все должно быть пущено в ход. Задача в
том, чтобы обессилить окончательно власть.
— Но вопрос в
том, захотят ли поляки нашего участия? — возразил Хвалынцев. — У нас к ним одно сочувствие и ни тени ненависти. Но я знаю по трехлетнему университетскому опыту, поляки всегда чуждались нас; у них всегда для нас одно только сдержанное и гордое презрение; наконец, сколько раз приходится слышать нам от поляков
слова злорадства и ненависти не к правительству, но к нам, к России, к русскому народу, так нуждаются ли они в нашем сочувствии?
Затем вот что: все дела ведите более на
словах, а не на бумаге, чтобы никаких улик не оставалось, а если иногда необходимость и заставит писать,
то старайтесь выражаться как-нибудь иносказательно или намеками, но никогда не высказывайтесь открыто и прямо.
И если в этих учреждениях есть уже наши,
то не должны ли мы благодарить их, преклоняться, благословлять, даже благоговеть пред великим гражданским подвигом этих самоотверженных людей, которые ради пользы великого дела не задумались навлечь на себя общественное нерасположение, недоверие, презрение, одним
словом, решились покрыть себя позором имени шпиона.
В
тот же вечер он сообщил Цезарине о предложении Бейгуша и ждал, что она встретит его
слова такой улыбкой, какой обыкновенно встречаются всякие несерьезные, пустые идеи.
— Хотя я и гражданский человек, но… одобряю! — заметил, с благосклонным жестом, его превосходительство. — Военная служба для молодого человека не мешает… это формирует, регулирует… Это хорошо, одним
словом!.. Постарайтесь и на новом своем поприще стойко исполнять
то, к чему взывают долг и честь и ваша совесть. Я надеюсь, что вы вполне оправдаете
ту лестную рекомендацию, которую сделал мне о вас многоуважаемый Иосиф Игнатьевич.