Неточные совпадения
И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько
то, как он ответил на эти
слова жены.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких
слов и выбежала из комнаты. С
тех пор она не хотела видеть мужа.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные
слова о
том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался
того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти
слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о
том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и
то уверял себя, что есть надежда,
то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между
тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на
того, каким он был до ее улыбки и
слов: до свидания.
При этих
словах лицо Левина вдруг просияло улыбкой,
тою, которая близка к слезам умиления.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих
слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти
слова. Впрочем, я говорю не
то, что думаю, а
то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на
то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти
слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные
слова.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в
том отчета, не любил ее, хотя по понятиям
того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и
тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
И странно
то, что хотя они действительно говорили о
том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о
том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между
тем эти
слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной
того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув
слово «немножко».
Но в
ту минуту, когда она выговаривала эти
слова, она чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для
того, чтобы больше не встречаться с ним.
И когда он вышел из вагона в Бологове, чтобы выпить сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое
слово его сказало ей
то самое, что он думал.
Казалось, очень просто было
то, что сказал отец, но Кити при этих
словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими
словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
И, сказав эти
слова, она взглянула на сестру и, увидев, что Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо
того чтобы выйти из комнаты, как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в
том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие
слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из
того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в
то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и не люблю этого
слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
Она говорила и удивлялась
тому натурально-спокойному, верному тону, которым она говорила, и выбору
слов, которые она употребляла.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои
слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания,
то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы
тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая
словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Левин, ставивший между
тем ружье в шкап, уже выходил из двери, но, услыхав
слова купца, остановился.
Вронский не мог понять, как она, со своею сильною, честною натурой, могла переносить это положение обмана и не желать выйти из него; но он не догадывался, что главная причина этого было
то слово сын, которого она не могла выговорить.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за
то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и
словами, с
тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная и
та скачка, в которой он скакал. К своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому,
то он только так приедет, и приедет, когда уже будет весь Двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому
слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее
слова и придавал им только
тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Она не слышала половины его
слов, она испытывала страх к нему и думала о
том, правда ли
то, что Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала
того, что он говорил. Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял
то, о чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
Но Кити в каждом ее движении, в каждом
слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во всем узнавала
то, «что было важно» и чего она до сих пор не знала.
Слова снимали для него красоту с
того, что он видел.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое
словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное, в
том, что все эти дела важны очень.
Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес
те слова, которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей свое решение.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще
тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности, прошло в
ту минуту, когда ему с болью был выдернут зуб
словами жены.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно
тем, что он вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого
слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Та боль, которую она причинила себе и мужу, высказав эти
слова, будет вознаграждена теперь
тем, что всё определится, думала она.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были
слова, которые она сказала мужу, и
слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные грубые
слова, и не могла представить себе
того, что из этого выйдет.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что
те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза
тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Она раскаивалась утром в
том, чтó она сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти
слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало
слова несказанными и давало ей
то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже, еще ниже погубит…» «Вы сами можете предположить
то, что ожидает вас и вашего сына», вспомнила она
слова из письма.
Всё это было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном деле, в котором он хотя и принял участие только
тем, что взял на
словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров.
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе
словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей
того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание
слов занимало его, сколько
то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром
слова, так редко встречающимся в
той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
— Должно быть,
тот род жизни, который вы избрали, отразился на ваших понятиях. Я настолько уважаю или презираю и
то и другое… я уважаю прошедшее ваше и презираю настоящее… что я был далек от
той интерпретации, которую вы дали моим
словам.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его
слова и поправлял в своем воображении
то, что он отвечал ему.
― Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие
слова, но с
тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские
слова), хочу только регулировать труд.
Левин вдруг разгорячился при этих
словах, потому что в глубине души он боялся, что это было правда, — правда
то, что он хотел балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было возможно.
Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные
слова. Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и
те непонятные французские
слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это
слово,
то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Она нагнула голову. Она не только не сказала
того, что она говорила вчера любовнику, что он ее муж, а муж лишний; она и не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его
слов и только сказала тихо...