Неточные совпадения
— Да ведь это
по нашему,
по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое
дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как
есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля
по закону господская. Этому никак нельзя
быть, и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская
была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало
быть, можем ли мы верить?
Генерал ничего не ответил, но в душе
был согласен с опытным полковником: все это
по внешности действительно казалось бунтом весьма значительных размеров, тогда как на самом
деле оставалось все-таки одно лишь великое обоюдное недоразумение.
Пока еще не раздались эти выстрелы, адъютант почему-то воображал себе, что все это
будет как-то не так, а иначе, и как будто легче, как будто красивее, а на
деле оно вдруг оказалось совсем по-другому — именно так, как он менее всего мог думать и воображать.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал с его адъютантом неожиданно
был вызван телеграммой в Петербург, и
по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать
дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого края.
И вот, в один прекрасный
день, славнобубенский губернатор, действительный статский советник и кавалер Непомук Анастасьевич Гржиб-Загржимбайло, что называется, en petit comité кормил обедом новоприбывшего весьма важного гостя. Этим гостем
была именно та самая особа, которая,
по заранее еще ходившим славнобубенским слухам, весьма спешно прибыла в город для расследования снежковского
дела и для наблюдения за общественным настроением умов.
Очаровательная и обольстительная madame Гржиб (она
по всей губернии так уж известна
была за очаровательную и обольстительную) казалась в этот
день, перед петербургским светилом, еще очаровательней и еще обольстительней — если только это
было возможно.
Это
была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно,
по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно
будет через
день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
На другой
день, в четвертом часу пополудни, в городе
было значительное движение, особенно
по Большой и Покровской улицам.
Наконец все власти, важности и почтенности встали из-за стола, и
дело перешло в гостиные,
по части кофе, чаю, сигар и ликеров. Но многие из публики остались еще за столом допивать шампанское, причем кучка около недоросля все увеличивалась. На хоры понесли корзинки и горки фруктов с конфектами да мороженое угощать матрон и весталок славнобубенских. Туда же направился своею ленивою, перевалистою походкою и губернский острослов Подхалютин. Он любил «поврать с бабами», и это
было целью его экспедиции на хоры.
Все эти спичи
по части прогресса, развития там симпатий, заявлений и прочего — все это то же самое, что бешемель при телятине, то
есть нечто, к самой
сути дела, пожалуй, вовсе и не идущее.
Нужды нет, что это быдло не
будет с нами: нам его и не нужно; оно
будет само
по себе и само за себя; лишь бы поднялось одновременно с нами — и тогда
дело наше выиграно!
Для успеха нашего
дела было бы весьма желательно, чтобы подобные явления повторялись чаще и систематичнее во всей коренной России, а особенно на Волге, где край,
по нашим сведениям, преимущественно склонен к волнениям.
— Я, кажется, знаю это, — подтвердил он, — но терпеть не могу, когда люди вообще сидят, ничего не делая! Папироску сосать — все-таки какое-нибудь занятие. Вот и Лубянскую приучаю, да плохо что-то. Все это, доложу я вам, жантильничанье!.. Женственность, изволите видеть, страдает; а по-нашему, первым
делом каждая порядочная женщина, то
есть женщина
дела, должна прежде всего всякую эту женственность к черту!
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. —
Дело это я почитаю, ровно царскую службу мою, святым
делом, и взялся я за него, на старости лет, с молитвой да с Божьим благословением, так уж дьявола-то тешить этим
делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они
были добрыми христианами да честными русскими людьми. Мне за них отчет Богу давать придется; так уж не смущайте вы нашего
дела!
Суток за двое до назначенного
дня вдруг стало известно
по городу, что графиня де-Монтеспан большой «раут» у себя делает, на котором
будет весь элегантный Славнобубенск и, как нарочно, дернула же ее нелегкая назначить этот «раут» на то самое число, на которое и майор назначил свой вечер.
Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал,
по поводу чего
будут с ним объяснения. И хуже всего для старика
было то, что не видел он ни малейших резонов и оправданий всему этому
делу.
— Поскорей не можно… поскорей опять неловко
будет: как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль что может потом обернуться! А мы так, через месяц, сперва Яроц, а потом я. Надо наперед отправить наши росписки, то
есть будто мы должны там, а деньги прямо на имя полиции; полиция вытребует кредиторов и уплатит сполна, а нам росписки перешлет обратно. Вот это так. Это
дело будет, а то так, по-татарски — ни с бухты, ни барахты! — «Завше розумне и легальне и вшистко розумне и легальне!»
— Итак, ваше превосходительство не посетуете на меня, если я все-таки
буду продолжать
по предмету моего ходатайства, — говорил владыка; — я нарочно сам лично приехал к вашему превосходительству, потому что я очень беру к сердцу это
дело. Под полицейский надзор отдан человек вполне почтенный, которого я знаю давно как человека честного, благонамеренного, — примите в том мое ручательство. Вам, полагаю, неверно доложили о нем.
Он прошел несколько раз
по аллее, все ожидая, что вот-вот кто-нибудь сейчас подойдет к нему, дотронется легонько до плеча, шепнет какое-то условное, таинственное слово и поведет за собою, и приведет куда-то, и там
будут они, и он всех их увидит, и начнут они сейчас «
дело делать»…
Он прошатался
по саду до позднего вечера, да так и не дождался, и ушел с досадой и почти что с полным разочарованием в сердце. Мечтам его на сей
день не суждено
было сбыться.
Шишкин задумался. Предложение имело свою заманчивую сторону, но… как же те-то? Как же отказаться от блестящей перспективы
быть заправским, серьезным деятелем «такого
дела» или,
по крайней мере, хоть узнать бы прежде что-нибудь положительное:
есть ли тут что или одна только мистификация.
— Полагаю, что совсем не увидите. Да это и не нужно. Вы знаете меня, и больше никого, и
по всем
делам будете сноситься только со мною.
— Ну, друг любезный! чур, головы не вешать! — хлопнув
по плечу, весело подбодрил его Свитка. — Знаете, говорят, это вообще дурная примета, если конь перед боем весит голову. Смелее!
Будьте достойны той чести, которую сделал вам выбор общества,
будьте же порядочным человеком! Надо помнить то святое
дело, за которое вы теперь взялись своею охотой!
—
Дело в том, что
дня через два-три мы отправимся с вами
по Поволжью: где пешочком, где на лодочке, а где и конно, как случится; ну, и станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? — прищурился Свитка. — Нынче вечером
будьте у меня: я покажу вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся, а пока прощайте, да помните же хорошенько все, чтó сказал я вам.
При дальнейших размышлениях выходило, что и у Нюточки не совсем-то ловко взять деньги: станет подозревать, догадается, пойдут слезы, драмы и прочее, а лучше махнуть так, чтоб она узнала об этом только
по письму, уже после отъезда; тогда
дело короче
будет.
Через
день вся эта работа
была уже готова. Полояров отправился к Верхохлебову и приказал доложить о себе
по весьма важному «для самого барина» и безотлагательно-нужному
делу.
Теперь
по Волге то и
дело «бегают» пароходы, и потому бурлак спокойно себе тянет бечеву Жегулями и спокойно плывет мимо их расшива и беляна, а еще не далее как лет двадцать назад Жегули, это классическое место волжских разбоев,
были далеко не безопасны. Вдруг, бывало, над гладью реки раздастся зычно молодецкое сарын на кичку! — и судохозяин вместе с батраками, в ужасе, ничком падает на палубу и лежит неподвижно, пока в его суденышке шарят, хозяйничают да шалят вольные ребята.
И они прошли в кабачную горницу, расселись в уголку перед столиком и спросили себе полуштоф. Перед стойкой, за которой восседала плотная солдатка-кабатчица в пестрых ситцах, стояла кучка мужиков, с которыми вершил
дело захмелевший кулак в синей чуйке немецкого сукна. Речь шла насчет пшеницы. По-видимому, только что сейчас совершено
было между ними рукобитье и теперь запивались магарычи. Свитка достал из котомки гармонику и заиграл на ней развеселую песню.
— Постой, братцы! — перекрикивая всех, вмешался Иван Шишкин. — Чем по-пустому толковать, так лучше настоящее
дело! Пускай всяк видит и судит. Вот что, братцы: как
были мы под Новодевичьим, так при нас там вот какую грамоту читали и раздавали народу. Одна и на нашу долю досталася… Прислушайте-ко, пожалуйста!
В тот же
день вечером, перед губернаторским домом,
был огромный съезд экипажей. Жандармы на конях, частный пристав пешком, квартальные и полицейские творили порядок и внушали достодолжное почтение толпе народа, собравшейся поглазеть на ярко освещенные окна. Это
был бал
по случаю скорого отъезда барона Икс-фон-Саксена, последний маневр, которым правительница губернии намеревалась «добить милого неприятеля».
Это
был сосланный
по политическим
делам на жительство в Славнобубенск граф Северин-Маржецкий. Он только что вчера, в ночь,
был привезен сюда с жандармами. Еще недели за полторы до приезда графа ему
был нанят на его собственный счет целый дом с мебелью и всею утварью, так что приехал он на все на готовое. Привезли его ночью прямо к Непомуку. Констанция Александровна, спешно накинув свой изящный шлафрок, вышла сама к сиятельному изгнаннику.
Но некоторые из сильфид, владея не совсем-то ловко французским диалектом и в то же время желая во что бы то ни стало
быть любезными, то и
дело мешали,
по привычке, французское с нижегородским.
23-го сентября, в субботу, с утра еще в сборной зале стояла огромная толпа. На дверях этой залы
была вывешена прокламация, которая потом висела беспрепятственно в течение шести часов сряду. Ни единая душа из начальства,
по примеру предыдущих
дней, не появлялась даже в виду студентов.
В этот же самый
день, часу в восьмом вечера, Василий Свитка слез с извозчичьих дрожек на углу Канонерской улицы в Коломне и спешно поднялся
по лестнице большого каменного дома. На одной из дверей, выходивших на эту лестницу,
была прибита доска с надписью: «Типография И. Колтышко». Он постучался и спросил управляющего типографией. Рабочий, отворивший дверь, проводил его в типографскую контору. Там сидел и сводил какие-то счеты человек лет тридцати, довольно тщедушной, рыжеватой наружности.
— Вот в чем
дело, — медленно начал Лесницкий, как бы обдумывая каждое свое слово. — На
днях в Центре
было совещание… Решено,
по возможности, осторожно и с обдуманным, тщательным выбором притягивать к
делу и русских, то
есть собственно к нашему
делу, — пояснил он.
Некоторые очевидцы ночного арестования товарищей сообщили, что оно
было производимо вне законных оснований: арестуемым не предъявляли предписания начальства, не объявляли причины ареста, а некоторых посторонних лиц будто бы брали
по подозрению, что они
разделяют студентский образ мыслей [В «Официальной записке
по делу о беспорядках в С.-Петербургском университете» читаем: «В
деле комиссии находится акт о зарестовании студента Колениченко.
Властям отвечают, что им не верят, потому что они арестовали же третьего
дня ночью депутатов прошлой сходки, тогда как,
по их же слову: «все равно высылайте», они
были избраны.
Толковали между студентами и в обществе, что все офицеры артиллерийской академии подали
по начальству рапорт, в котором просят удерживать пять процентов из их жалованья на уплату за бедных студентов; с негодованием передавали также, что стипендии бедным студентам
будут отныне выдаваться не в университете, а чрез полицию, в полицейских камерах; толковали, что профессора просили о смягчении новых правил, потом просили еще, чтобы им
было поручено исследовать все
дело, и получили отказ и в том, и в другом, просили о смягчении участи арестованных студентов — и новый отказ.
Хвалынцев, увлеченный теперь
делами своего сердца более, чем
делами студентства, не
был на сходке, которая собралась около университета 2-го октября —
день, в который начальство словесно обещало открыть лекции. Но лекции открыты не
были.
По этому поводу на сходке произошли некоторые демонстрации, результатом которых
были немедленные аресты. Между прочим арестованы тут же несколько лиц, к университету не принадлежавших.
Тут
были и Шишкин, и Лесницкий, физиономия которого показалась студенту несколько знакомою: он вспомнил, что видел, кажись, этого самого господина вместе со Свиткой и в университете однажды и в тот
день, когда в условленные часы гулял
по Невскому.
— Гм… так вот в чем
дело! — ухмыльнулся Свитка, руки в карманы, пройдясь
по комнате и остановясь, наконец, перед своим гостем. — Другими словами, в переводе на бесцеремонный язык, ваша мысль формулируется таким образом. Я не могу довериться тебе, любезный друг, потому что ты,
быть может, не более, как ловкий полицейский шпион и можешь головой выдать меня правительству. Так что ли, господин Хвалынцев?
— Ну, вот и прекрасно! — подхватила графиня; — monsieur Хвалынцев,
по крайней мере, хоть сколько-нибудь рассеется, а, кстати, и я нынче вечером не
буду дома. В самом
деле, поезжайте-ка, поезжайте! А то у меня вы совсем одичаете, анахоретом, нелюдимом сделаетесь.
— Как бы то ни
было, но они,
по силе вещей, должны организоваться! — с убеждением настаивал бравый поручик; — тихо, или быстро, явно или тайно — это зависит от силы людей, от сближения, от согласия их, но они образуются! Остановиться теперь уже невозможно. Тут все может способствовать: и общественные толки, и слово, и печать, и
дело — все должно
быть пущено в ход. Задача в том, чтобы обессилить окончательно власть.
Часто
по какому-нибудь
делу вам может
быть указан человек, совершенно вам неизвестный.
— Никаких! — с живостью предупредил Бейгуш, — то
есть ровнехонько никаких! Уж мы вам все это
дело обделаем и справим, и все хлопоты устраним, все пойдет как
по маслу, а вы только поступайте.
Действительно,
дело не более как пробный шар, как барометр общественного настроения, — это так; но зло истории, по-моему, в том, что теперь огромная масса молодежи лишена своего естественного и легально-гарантированного центра, каким
был университет.
Так часто бывает с людьми, которые знают, что им нужно, например, съездить туда-то и сделать то-то, но которым исполнить это почему-либо неприятно или неловко, совестно, тяжело, и они
день за
день откладывают свое решение, и с каждым
днем выполнение данного решения становится для них все труднее, все неловче и тяжелее, тогда как сразу,
по первому порыву, оно
было бы неизмеримо и легче, и проще, и короче.
Был ли таков Хвалынцев на самом
деле — это уж другой вопрос; но ей стало иногда казаться теперь, будто он таков, и в таком ее взгляде на него — надо сознаться — чуть ли не главную роль играло эгоистическое чувство любви к отвернувшемуся от нее человеку и женское самолюбие,
по струнам которого он больно ударил тем, что предпочел ей другую, «до такой степени», до полного самопожертвования.
Лидинька не без увлечения повествовала Стрешневой, что они, вообще новые люди (то
есть и она в их числе), устроили свою жизнь на совершенно новых началах, что у них организовалась правильная ассоциация с общим разделением труда и заработка, что эта ассоциация завела вот уже книжную торговлю и переплетную мастерскую, и теперь хлопочет о заведении швейной и типографии, и что все они, а она, Лидинька, в особенности, ужасно теперь заняты
делом, и что
дела у ней вообще просто
по горло: «вся в
деле, ни на минуту без
дела», тараторила она, и Стрешнева довольно внимательно слушала ее болтовню.
Такова
была исповедь Татьяны, таковы
были мотивы, побуждавшие ее пока если не к окончательному сближению с ее новыми знакомцами, то к установке известного взгляда на них. Причиною этого
была все та же неопределенная жажда жизненной деятельности, своего рода Sehnsucht [Страстное стремление, тоска
по чему-либо (нем.).], стремление к призраку
дела, такого хорошего, полезного
дела, которому можно бы
было отдать себя вполне и в нем окончательно уже найти забвение и успокоение душевное.