Неточные совпадения
Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не
по дням, а
по часам. Мы, может
быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще,
по возвращении, взглянут с участием и завистью.
Я думал, судя
по прежним слухам, что слово «чай» у моряков
есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится
дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
«Как же так, — говорил он всякому, кому и
дела не
было до маяка, между прочим и мне, —
по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
Через
день,
по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то
есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Он просыпается
по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он
будет глух и нем целый
день.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил
день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него
есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом
деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та,
по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат; еще
были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И эти
были неспелые. Хозяева просили нас взять
по нескольку плодов с собой и подержать их
дня три-четыре и тогда уже
есть. Мы так и сделали.
Мы думали, что бездействие ветра протянется долгие
дни, но опасения наши оправдались не здесь, а гораздо южнее,
по ту сторону экватора, где бы всего менее должно
было ожидать штилей.
Опять пошли
по узлу,
по полтора, иногда совсем не шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но проходили
дни, ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось, несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не
было.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы, ходил
по палубе, читал
было, да не читается, хотел писать — не пишется. Прошло
дня три-четыре, инерция продолжалась.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими
елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону,
по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
Приехав на место, рыщут
по этому жару целый
день, потом являются на сборное место к обеду, и каждый
выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы
есть.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может
быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом
деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты
были точно зашиты.
У англичан сначала не
было положительной войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может
быть, англичане успели бы в самом начале прекратить их, если б они в переговорах имели
дело со всеми или
по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Негры племени финго, помогавшие англичанам, принуждены
были есть свои щиты из буйволовой кожи, а готтентоты
по нескольку
дней довольствовались тем, что крепко перетягивали себе живот и этим заглушали голод.
В декабре 1850 г., за
день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки,
по обыкновению, ушли в горы. Тогда началась не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками, так как они
были великобританские подданные.
Выше сказано
было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно так. До сих пор колония
была не что иное, как английская провинция, живущая
по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за собою местные неудобства и затруднения в
делах.
На ночь нас развели
по разным комнатам. Но как особых комнат
было только три, и в каждой
по одной постели, то пришлось
по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На другой
день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая
дева, и еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей
была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу
по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Если им удастся приобрести несколько штук скота кражей, они
едят без меры;
дни и ночи проводят в этом; а когда все съедят, туго подвяжут себе животы и сидят
по неделям без пищи».
Но все это ни к чему не повело: на другой
день нельзя
было войти к нему в комнату, что случалось довольно часто
по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе,
по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не
был в Капштате и отчаивался уже
быть. Я подговорил его уехать, и
дня через два, с тем же Вандиком, который
был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
На другой
день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше
по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где
были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Вот ананасы так всем нам надоели: охотники
ели по целому в
день.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели
было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались
день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не
по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих
дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно
есть и
пить, как
едят и
пьют англичане.
Вечером в тот
день, то
есть когда японцы приняли письмо, они,
по обещанию, приехали сказать, что «отдали письмо», в чем мы, впрочем, нисколько не сомневались.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то
есть один Баба и другой,
по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «У вас опять тепло, — говорил он утром, — а то
было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» — говорит он обыкновенно, войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом
деле 21˚
по Реом‹юру› тепла в тени.
Не думайте, чтобы храм
был в самом
деле храм,
по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее не только над окрестностью, но и над домами, — нет, это, по-нашему, изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду. Немудрено, что Кемпфер насчитал такое множество храмов:
по высотам их действительно много; но их, без трубы...
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать
день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом
по крайней мере за
день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь
быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Я не мог выдержать, отвернулся от них и кое-как справился с неистовым желанием захохотать. Фарсеры! Как хитро: приехали попытаться замедлить, просили десять
дней срока, когда уже ответ
был прислан. Бумага состояла,
по обыкновению, всего из шести или семи строк. «Четверо полномочных, groote herren, важные сановники, — сказано
было в ней, — едут из Едо для свидания и переговоров с адмиралом».
В этот
день вместе с баниосами явился новый чиновник,
по имени Синоуара Томотаро, принадлежащий к свите полномочных и приехавших будто бы вперед, а вернее, вместе с ними. Все они привезли уверение, что губернатор отвечает за свидание, то
есть что оно состоится в четверг. Итак, мы остаемся.
На последнее полномочные сказали, что дадут знать о салюте за
день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то
будет переполох у них! Все остальное
будет по-прежнему, то
есть суда расцветятся флагами, люди станут
по реям и — так далее.
На другой
день, 5-го января, рано утром, приехали переводчики спросить о числе гостей, и когда сказали, что
будет немного, они просили пригласить побольше,
по крайней мере хоть всех старших офицеров. Они сказали, что настоящий, торжественный прием назначен именно в этот
день и что
будет большой обед. Как нейти на большой обед? Многие, кто не хотел ехать, поехали.
Рыба, с загнутым хвостом и головой,
была, как и в первый раз, тут же, но только гораздо больше прежней. Это красная толстая рыба, называемая steinbrassen по-голландски, по-японски тай — лакомое блюдо у японцев; она и в самом
деле хороша.
Накамура преблагополучно доставил его
по адресу. Но на другой
день вдруг явился, в ужасной тревоге, с пакетом, умоляя взять его назад… «Как взять? Это не водится, да и не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «
Есть,
есть, — говорил он, — мне не велено возвращаться с пакетом, и я не смею уехать от вас. Сделайте милость, возьмите!»
В самом
деле, для непривычного человека покажется жутко, когда вдруг четыреста человек,
по барабану, бегут к пушкам, так что не подвертывайся: сшибут с ног; раскрепляют их, отодвигают, заряжают, палят (примерно только, ударными трубками, то
есть пистонами) и опять придвигают к борту.
Ему на другой же
день адмирал послал дюжину вина и
по дюжине или
по две рюмок и стаканов —
пей не хочу!
От француза вы не требуете же, чтоб он так же занимался своими лошадьми, так же скакал
по полям и лесам, как англичане, ездил куда-нибудь в Америку бить медведей или сидел целый
день с удочкой над рекой… словом, чтоб
был предан страстно спорту.
Вот метиски — другое
дело: они бойко врываются, в наемной коляске, в ряды экипажей, смело глядят
по сторонам, на взгляды отвечают повторительными взглядами, пересмеиваются с знакомыми, а может
быть, и с незнакомыми…
Однако нам объявили, что мы скоро снимаемся с якоря,
дня через четыре. «Да как же это? да что ж это так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем бы я оставался долее в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить
по крайней мере неделю, да и здешнее начальство неохотно пускает туда. А все жаль
было покидать Манилу!
Сегодня два события, следовательно, два развлечения: кит зашел в бухту и играл у берегов да наши куры, которых свезли на берег, разлетелись, штук сто. Странно: способность летать вдруг в несколько
дней развилась в лесу так, что не
было возможности поймать их; они летали
по деревьям, как лесные птицы. Нет сомнения, что если они одичают, то приобретут все способности для летанья, когда-то, вероятно, утраченные ими в порабощенном состоянии.
Они назвали залив, где мы стояли,
по имени, также и все его берега, мысы, острова, деревни, сказали даже, что здесь родина их нынешнего короля; еще объявили, что южнее от них, на
день езды,
есть место, мимо которого мы уже прошли, большое и торговое, куда свозятся товары в государстве.
Только
по отъезде третьей партии, то
есть на четвертый
день, стали мы поговаривать, как нам ехать, что взять с собой и проч.
Мы пока кончили водяное странствие. Сегодня сделали последнюю станцию. Я опять целый
день любовался на трех станциях природной каменной набережной из плитняка. Ежели б такая
была в Петербурге или в другой столице, искусству нечего
было бы прибавлять, разве чугунную решетку. Река, разливаясь, оставляет
по себе след, кладя слоями легкие заметки. Особенно хороши эти заметки на глинистом берегу. Глина крепка, и слои — как ступени: издали весь берег похож на деревянную лестницу.
Вина в самом
деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно
по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы,
пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Еду я все еще
по пустыне и долго
буду ехать:
дни, недели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся
дни за
днями, мелькают станции за станциями, стелются бесконечные снежные поля, идут
по сторонам Лены высокие горы с красивым лиственничным лесом.
Дело, начатое с Японией о заключении торгового трактата и об определении наших с нею границ на острове Сахалине, должно
было,
по необходимости, прекратиться.
Другое
дело «опасные» минуты: они нечасты, и даже иногда вовсе незаметны, пока опасность не превратится в прямую беду. И мне случалось забывать или,
по неведению, прозевать испугаться там, где бы к этому
было больше повода, нежели при падении посуды из шкафа, иногда самого шкафа или дивана.