Неточные совпадения
— Пелагея Ивановна, — обратился он сонику к одной отменно скупой, преклонных лет матроне, которая торопливо, но усердно старалась нахватать себе возможно более дарового угощения, —
а, Пелагея Ивановна!
Если у вас — сохрани Господи — карманы малы окажутся, так вы сделайте одолжение, без церемонии, все,
что не влезет, мне препоручите: у меня просторно;
а я доставлю вам всецело.
Он строго и обдуманно расчел,
что если в пункте
А произошло столкновение между хлопами и быдлом наяздовым, то до каких географических пределов может и должен распространиться в народе слух и молва об этом столкновении.
— Подумаем и придумаем, с Божьею помощью! — сказал он, покорно склоняя голову, как пред высшей волей Провидения. — Сказано: толцыте и отверзится, ищите и обрящете — ну, стало быть, и поищем!
А если что нужно будет, я опять уведомлю пана.
Если мы не исключим Шишкина, его все-таки заберет в свои лапы жандармерия и, стало быть, все-таки, volens-nolens [Волей-неволей (лат.).], он будет исключен,
а мы, между тем, можем подвергнуться со стороны министерства серьезному замечанию в потворстве… заподозрят благонамеренность нашего направления — и
что ж из того выйдет?
— Ах, Нюта, Нюта!
Если б у людей не было памяти! — сокрушенно вздохнул он, понемногу приходя в себя. — Как вспомню, я с ума схожу!.. За
что ты убила меня?
что я сделал тебе?
А вы! — обратился он к Полоярову. — Я принимал вас в дом к себе как честного человека,
а вы вот
чем отплатили!.. Спасибо вам, господин Полояров!.. И тебе спасибо, дочка!
«
А как же,
если Сибирь… как же она-то?» — мелькнула ему неприятная, укорливая мысль, и он сам себе удивился,
что до этих пор во всех его мечтах и предположениях, при всем их калейдоскопическом разнообразии, мысль о матери ни разу не пришла ему в голову.
—
Если хотите поступать, я могу объяснить вам все дело, как и
что, одним словом, весь ход, всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с профессорами познакомлю, то есть дам их характеристики… Ну,
а кроме того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это все ведь на первое время необходимо в чужом городе.
— Да, да; вообще в воздухе, кажись, сильно попахивает чем-то, — согласился Свитка; — но все-таки, мне кажется,
что все эти бунты не приведут ни к
чему большому без последовательной агитации… В этом деле, как и во всех других, нужна система, план;
а без него будут одни только отдельные вспышки.
Если бы тут какая-нибудь организация была, ну тогда другое дело.
— Рецепт не особенно сложен, — возразил Хвалынцев, — и был бы очень даже хорош,
если бы сердце не шло часто наперекор рассудку, вот, как у меня, например, рассудок говорит: поезжай в Петербург, тебе, брат, давно пора,
а сердце, быть может, просит здесь остаться.
Что вы с ним поделаете! Ну и позвольте спросить вас,
что бы вы сделали,
если бы, выйдя замуж да вдруг… ведь всяко бывает! — глубоко полюбили бы другого?
—
А так,
что если вы любите человека ветреного, увлекающегося, который разлюбит потом, который в каждом смазливом личике будет находить себе источник чувства или развлечения, тогда
что?
—
А если обманешься и, главное, выйдешь замуж, да потом увидишь,
что дело-то плохо?
— Скажу вам на это вот
что: да,
если я полюблю человека, то хотела бы любить его откровенно и прямо, не стыдясь глядеть в глаза целому свету, не прятаться, не скрывать свою любовь,
а говорить всем: да, мол, я люблю его!
«Но, господа, — снова продолжал чтец, —
если, паче чаяния, взбредет нам,
что и мы тоже люди,
что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить,
а говорить то,
что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями тела,
что если о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как вы думаете,
что из этого выйдет? Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите,
что выйдет».
— Мы объявили им,
что студенты новым правилам ни в каком случае подчиняться не будут, и
что если начальство не хочет отменить их, то пусть лучше не открывает университета, —
а если начальство вздумает употребить старинную тактику, то есть по одному заставлять подписывать матрикулы, то студенты, конечно, подпишут их, но правил исполнять не будут, так как в этом случае согласие их будет вынужденное.
Попечитель объяснил,
что все это не его распоряжения,
что он любит университет и студентов,
а доказательство тому было не далее, как третьего дня, в Колокольной улице, где,
если бы не он, весьма легко могло бы произойти кровавое столкновение, и
что, наконец, депутаты арестованы административною властью в смысле зачинщиков всех происшедших беспорядков.
Власти на это возражают,
что хотя и точно депутаты арестованы, только никак не по их распоряжению,
что они, власти, тут ровно ни при
чем и не знают даже, как и кем произведены аресты депутатов, и
что, наконец,
если они и арестованы, то отнюдь не как депутаты,
а как зачинщики и
что поэтому пусть господа студенты пожалуйста нимало не тревожатся и сделают такое одолжение — удалятся во двор и продолжают свои прения.
А между тем в городе толковали,
что несколько гвардейских полков заявляют сильное движение в пользу студентов и положительно отказываются идти,
если их пошлют против них;
что студентов и многих других лиц то и дело арестовывают, хватают и забирают где ни попало и как ни попало, и днем, и ночью, и дома, и в гостях, и на улице,
что министр не принял университетской депутации с адресом.
—
А! на то и существуют на свете загадки, чтобы их отгадывать. Вы видите,
что мне кое-что известно, и — поверьте слову — я бы никак не стал заводить речь о таких деликатных предметах, как Малая Морская улица,
если бы в этом не было самой настоятельной надобности.
— Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я вам худого не желаю. Надобно, чтобы никому не было известно место вашего пребывания… Ведь почем знать, и в Малой Морской ничем не обеспечены от внезапного обыска;
а если ваша записка как-нибудь не уничтожится — лишний документ будет… Надо как можно более избегать вообще документов. К
чему подвергать лишним затруднениям
если не себя, то других? Я лучше сам сейчас же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
— Вот вам. Может, найдете что-нибудь нечитаное.
А если что понадобится — позвоните: человек придет. До свидания.
—
А как знать,
чем может быть для нас этот студент? — пожал плечами Лесницкий. — Смотреть, как вы смотрите, так мы ровно никого не навербуем.
Если уже решено раз,
что москали в наших рядах необходимы — надо вербовать их, и
чем скорее,
чем больше, тем лучше. Кладите же начало!
—
А что же может сказать она,
если дело потребует этого? — в свою очередь спросил он. — Неужели же вскружить голову юноше — такой трудный и великий подвиг, такая страшная жертва, на которую она не могла бы решиться? И, наконец,
чего же стоит ей эта полезная шалость, и к
чему она ее обязывает?.. Ведь только вскружить, — не более!
Да самое лучшее вот
что:
если вы так живо принимаете это к сердцу, приезжайте ко мне, мне будет очень приятно видеть вас у себя, — сказал он, радушно пожимая руку студента, — и незачем откладывать в долгий ящик, приезжайте сегодня же вечером, часу в восьмом, у меня мы и потолкуем,
а я постараюсь убедить вас довольно осязательными документами.
Что вы из солистов, то это почувствуете вы сами при первом прикосновении к серьезному делу,
а засим, вспомните
что сказано: «имейте веру с горчичное зерно, и вы будете двигать горами!» Не верьте в себя, но твердо веруйте в дело, в его правоту и святость, и вы тоже будете двигать,
если не горами, то массами живых людей, которые для нас теперь поважнее гор!
Затем вот
что: все дела ведите более на словах,
а не на бумаге, чтобы никаких улик не оставалось,
а если иногда необходимость и заставит писать, то старайтесь выражаться как-нибудь иносказательно или намеками, но никогда не высказывайтесь открыто и прямо.
— История
если и была вызвана с помощью благоприятных обстоятельств, — скромно продолжал Колтышко, — то единственно затем, чтобы определить почву под ногами, и не столько для настоящего, сколько для будущего. Надо было узнать на опыте, насколько подготовлено общество, масса, общественное мнение и, пожалуй, даже войско. Это одно,
а потом необходимо было знать, насколько слабо или сильно правительство. К счастью, оно оказалось непоследовательнее и слабее даже,
чем мы думали.
— Время своим чередом,
а успокоения, пожалуй,
что и не нужно теперь, — возразил Колтышко. — Будут составляться кружки, тайные братства, потайная пресса будет давать направление — и для того, и для другого есть уже достаточно подготовленных деятелей, — стало быть, пропаганда пойдет своей дорогой,
если еще даже не сильнее.
А дело это, кроме пробного шара, неожиданно дало теперь еще и положительные, хорошие результаты: оно озлобило молодежь, во-первых, во-вторых, — общественное мнение…
— Я напишу сейчас же маленькую записочку к светлейшему,
а вы отправьтесь с нею к нему в канцелярию, дождитесь его выхода к просителям и тогда вручите ему лично. Я напишу,
что прошу освободить вас от полицейского надзора на мои поруки, и даже прибавлю,
что вы поступаете в военную службу. Это ему будет приятно, — с улыбкой заметил, в скобках, Почебут-Коржимский. — Вы передайте его светлости от меня,
что я сам заеду к нему сегодня,
если позволят дела службы. Прошу садиться.
— Полноте-ка, Константин Семеныч! Оставьте все это! — с убеждением заговорила она, взяв его руки и ласково глядя в глаза. — Бросьте все эти пустяки!.. Ей-Богу!.. Ну,
что вам?!. Давайте-ка лучше вот
что:
если вам здесь очень уж надоело, укатимте в Славнобубенск, поезжайте в имение, призаймитесь хозяйством, ей-Богу же, так-то лучше будет!..
А то
что вдруг — служба, да еще военная, да еще в Варшаву… Нет, право, бросьте, голубчик!
Но как и за
что полюбила? — ни того, ни другого объяснить себе она не могла, да и не старалась,
а если бы стала объяснять, то объяснение это было бы фальшивое, измышленное ради самообмана.
Как-то довольно кстати предложил он ей несколько щекотливый вопрос: «
Что б она сделала,
если бы, выйдя замуж, глубоко полюбила впоследствии другого?» Ответ был ясен и прост: «Я бы не вышла иначе, как только убедясь наперед в самой себе,
что я точно люблю человека,
что это не блажь, не вспышка, не увлечение,
а дело крепкое и серьезное, и после этого мне, уж конечно, не пришлось бы полюбить другого».
— Бокль, это так себе. Он, пожалуй, хоть и изрядный реалист, — заметил Лука, —
а все-таки швах! До точки не доходит… филистер!
А если читать — никого и ничего не читайте! Одних наших! Наши честней и последовательней… ничего не побоялись, не струсили ни перед кем… Наши пошли гораздо логичнее, дальше пошли,
чем все эти хваленые Бокли. Это, поверьте, ей-Богу, так.
— По-моему выходит только то,
что если я
чего не знаю, то о том и спорить не буду! — обидчиво вставая с места, возразил поручик. — Я поляк, я патриот, и говорю это открыто и громко,
а потому мне дорогá каждая строка моего народного поэта.
— По Сеньке и шапка, мой друг! — развел руками Свитка; —
а я знаю только одно,
что если они сила, и большинство их слушает — ну, и стало быть, они нам полезны!
—
Если вам угодно будет припомнить факты, которые дает нам, например, зоология, то вы увидите,
что в натуральном браке самец имеет свое особое назначение,
а забота о потомстве лежит исключительно на особах женского пола.
Или
если, например, гость пришел к Малгоржану,
а Полояров или Лидинька за что-нибудь против этого гостя зубы точили, то опять же, нимало не стесняясь, приступали к нему с объяснением и начинали зуб за зуб считаться,
а то и до формальной ругани доходило, и Малгоржан не находил уместным вступаться за своего гостя: «пущай его сам, мол, как знает, так и ведается!» Вообще же такое нестеснительное отношение к посетителям коммуны образовалось из этого принципа,
что весь мир разделяется на «мы » и «подлецы »; то,
что не мы, то подлецы да пошляки, и обратно.
— Икона это не Бог,
а простая доска. Бога-то, миленький мой, нет и не бывало,
а если вам говорят,
что есть, так это вас только обманывают.
—
А я скажу, — вмешалась акушерка, —
что если уж сдавать маленького в Воспитательный, так лучше теперь сдавать,
а то вы, Анна Петровна, пуще привыкнете к нему, тогда тяжелее будет. С непривычки-то всегда легче.
—
А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И
чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. —
Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да еще
если к тому же эта добродетель ни в
чем отказывать не умеет,
а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
Но вместе с уважением на сто же градусов возвысился и страх некоторых коммунистов: «
а ну, как и меня так же сжамкают?» За
что бы, собственно, сжамкать Малгоржана или Анцыфрова — этого ни Малгоржан, ни Анцыфров и сами не ведали, но почему же, казалось им, и не сжамкать,
если сжамкали Луку?
Каждый хотел бы быть арестован, потому
что это тотчас же возбуждает в целом обществе говор, толки, участие, сочувствие, — словом, делает из человека в некотором роде героя,
а если и не героя, то во всяком случае очень интересную личность: «
А, мол, Анцыфров-то!
— «
А ну, как отпечатают?!» Эта мысль приводила его в содрогание:
если отпечатают, тогда в журнальном мире погибла его репутация, тогда эти канальи Фрумкины сделают,
что и статей его, пожалуй, принимать не станут; тогда по всем кружкам, по всем знакомым и незнакомым, по всем союзникам, друзьям и врагам самое имя его эти Фрумкины пронесут, яко зол глагол.
И снова стал он ходить по комнате и придумывать нечто полновеснее, о среди этих раздумываний пришла ему вдруг мысль: «
А что как ничего этого не удастся?.. Как
если Фрумкина-то возьмут, подержат-подержат, да и выпустят,
а он тогда вернется к нам — го-го, каким фертом!.. Не подходи! Да как начнет опять каверзы под меня подводить?.. Тут уж баста!.. Вся эта сволочь прямо на его стороне будет… Как же, мол, мучился, терпел… сочувствие и прочее…»
— Ты молчишь, — продолжал, пытливо взглянув на него, Слопчицький, — ну, конечно, так! Молчание есть знак согласия.
А что ты мне скажешь, — вдруг полновесно и с торжествующей загадочностью заговорил он, —
что скажешь ты мне,
если бы, например, я, твой приятель, помог тебе обделать всю эту историю так,
что и деньги завтра же у тебя в кармане будут, и джентльменом ты перед женой останешься?.. Ну-те, пане капитане, отвечайте мне!
А если ты недоглядел за собою,
если ты полюбил без расчета, так не будь же тряпкой и постарайся вырвать из себя это чувство, потому
что оно марает, оно позорит тебя!
Во-первых, жить умели, во-вторых, пить умели,
а в-третьих, все-таки были добрыми,
если не лучшими патриотами, и то,
что они в меня насадили, то во мне крепко живет, и никаким московским вдовушкам, ни графиням, ни княгиням, ни циновницам, ни танцовщицам этих корней из меня не вырвать!
— Я уж что-нибудь да сделаю… я непременно сделаю! Я только терпелив, потому
что ссориться не люблю…
а я тоже…
если меня рассердят… так уж я… я тоже сердитый… я очень сердитый! И постою за себя!.. Я не позволю!..
А я вам скажу, сударыня,
что если человек сирота сиротой на свете, так это самое одиночество-то его никогда ему не покажется грустнее, как
если вдруг встретишься со старым товарищем, с которым ты делил когда-то свои лучшие, светлые дни, да как
если разговоришься по душе про все это!..
— Кто?
А, например, хоть этот Лука Благоприобретов. Признаться сказать,
если что и заставило меня поближе подойти к ним, там именно эта оригинальная личность, с ее фанатической верой, с ее упорным трудом. Ведь это же человек честный,
а он был для меня совсем новым, невиданным явлением жизни. Вот,
если хотите, мое оправдание.
Но…
если Польша готова к поголовному взрыву, то и русские войска, вероятно, готовы к сопротивлению,
а вы сами солдаты, стало быть, понимаете,
что каков бы ни был этот взрыв, ему трудно, почти невозможно устоять против нескольких баталионов регулярного войска.