Неточные совпадения
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он
думал о том,
что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Кто бы послушал эти толки, то
подумал бы,
что не останется в Лозищах ни одного молодого человека к филипповкам [Филипповки — рождественский пост у православных.]…
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу… Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и
что надо делать дорогой. Довольно будет сказать,
что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго
думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
Стали опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу деньги, чтобы он не
думал,
что они намерены втроем ехать по одному бабьему билету.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан,
что нечего было
думать о скачке.
— Вот видишь, — говорит ему Дыма. — Теперь вот кланяешься, как добрый, а сам
подумай,
что ты с нами наделал: родная сестра уехала одна. Поди ты к чорту! — Он плюнул и сердито отвернулся от немца.
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты
думаешь, на море, как в поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги. Потому
что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто
думал про себя такое,
что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,
что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать,
что это такое…
И много в эти часы
думал Матвей Лозинский, — жаль только,
что все эти мысли подымались и падали, как волны, не оставляя заметного следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине…
Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними, то Лозинский увидел на нем веселых людей, которые смеялись и кланялись и плыли себе дальше, как будто им не о
чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда идет так же весело, как их корабль при попутном ветре…
А Лозинский
думал про себя,
что это, должно быть, уже американцы.
То,
что его глаз смотрел в тайну морской глубины и
что он чувствовал ее в душе и
думал о ней и об этих чужих людях, и о себе, когда он приедет к ним, — все это делало его как будто другим человеком.
— Послушай, Дыма. Как ты
думаешь, все-таки:
что это у них там за свобода?
— Мне до чужих огородов нет дела, — ответил могилевец уклончиво, — я говорю только,
что на этом свете кто перервал друг другу горло, тот и прав… А
что будет на том свете, это когда-нибудь увидите и сами… Не
думаю, однако, чтобы, было много лучше.
Кабатчик, видимо, видал в жизни много неприятностей. Ответ его не понравился лозищанам и даже немного их обидел.
Что люди всюду рвут друг друга, — это, конечно, может быть, и правда, но свободой, —
думали они, — наверное, называется что-нибудь другое. Дыма счел нужным ответить на обидный намек.
Что же, —
думал он, — тоже, выходит, «рвали горло»…
Раза два-три, прямо у самого парохода, проплыли какие-то водоросли, и Лозинский
подумал,
что это уже близко Америка.
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А только с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни сидел,
что бы ни делал, а все
думал об этой девушке и следил за нею глазами.
Только теперь он понял,
что такое эта Америка, на берегу которой он
думал встретить Лозинскую.
— Ну, разве я уж сам не могу различить, с кем имею дело, — ответил мистер Борк с большою политикой. —
Что вы обо мне
думаете?.. Пхе! Мистер Борк дурак, мистер Борк не знает людей… Ну, только и я вам скажу это ваше большое счастье,
что вы попали сразу на мистера Борка. Я ведь не каждый день хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день ходить на пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение, и для барышни найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.
Подумает ли кто-нибудь в Лозищах,
что двое лозищан стоят в эту минуту в чужом городе, где над ними сейчас издевались, точно они не христиане и приехали сюда на посмешище…
Матвей закрыл глаза. Анна крестилась под платком и шептала молитвы. Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он
думал,
что американцы, сидевшие в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй, кидать огрызками бананов. Но, видно, эти американцы были люди серьезные: никто не пялил глаз, никто не усмехался. Дыме это понравилось, и он немного успокоился…
Комната была просторная. В ней было несколько кроватей, очень широких, с белыми подушками. В одном только месте стоял небольшой столик у кровати, и в разных местах — несколько стульев. На одной стене висела большая картина, на которой фигура «Свободы» подымала свой факел, а рядом — литографии, на которых были изображены пятисвечники и еврейские скрижали. Такие картины Матвей видел у себя на Волыни и
подумал,
что это Борк привез в Америку с собою.
Во всяком случае лозищане
подумали,
что видят перед собой американского дворянина или начальника. Но мистер Борк скоро сошел по витой лесенке сверху, куда он успел отвести Анну, и подвел лозищан к кровати совсем рядом с этим важным барином.
— Ну, — обиженно ответил Борк, —
что же еще нужно за два доллара в неделю? Вы, может,
думаете — это с одного? Нет, это с обоих. За обед особо…
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история,
что вы
думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете,
что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому
что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну,
что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой Америке никто не должен
думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а другие — хоть пропади в этой жизни и в будущей… Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали,
что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял,
что Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком,
что он
думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал,
что все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
— А ну!
Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит,
что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, — вера отцов и дедов. Так мы
думаем, глупые старики.
— А
что вы
думаете, — тут их разве мало? Тут
что ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так даже можете не мало посмеяться…
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и
думать о том,
что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
Все такое же, только лучше. И, конечно, такие же начальники в селе, и такой же писарь, только и писарь больше боится бога и высшего начальства. Потому
что и господа в этих местах должны быть добрее и все только
думают и смотрят, чтобы простому человеку жилось в деревне как можно лучше…
Матвей
думал,
что это все еще сон, и стал протирать кулаками глаза…
— О
чем вы
думаете? — спросила Роза лежащую с ней рядом Анну.
Она замялась. Она не хотела сказать,
что, когда разбивали еврейские дома, он разбивал тоже, и после стали драться с войсками… Она
думала,
что лучше не говорить этого, и замолчала.
—
Что ж, — сказала Роза, — со всяким может случиться несчастье. Мы жили спокойно и тоже не
думали ехать так далеко. А потом… вы, может быть, знаете… когда стали громить евреев… Ну
что людям нужно? У нас все разбили, и… моя мать…
Анна
подумала,
что она хорошо сделала, не сказав Розе всего о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий город, и люди, и то,
что она лежит на одной постели с еврейкой, и то,
что она молилась в еврейской комнате, и
что эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…
И
что вы
думаете: проигрывают на этом большие деньги!
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты
думаешь,
что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше не перенимать крещеному человеку. Это говорю тебе я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и своей веры. И когда придешь на тот свет, то и родная мать не узнает,
что ты был лозищанин.
Он стал читать, шевеля губами, о том, как двое молодых людей пришли в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал
думать. Он
думал о том,
что вот они с Дымой как раз такие молодые люди в этом городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он сам пошел к жителям города…
Роза невольно улыбнулась, но он говорил так печально,
что у Анны навернулись на глаза слезы. Она
подумала,
что, по рассказам Джона, в Америке не так уж плохо, если только человек сумеет устроиться. Но она не возражала и сказала тихо...
А тут еще Джон и рассказы Борка о Мозесе… «
Чего доброго, —
думал Матвей, — ведь в этом Содоме никто не смотрит за такими делами.
— Тэрти-файф, тэрти-файф (тридцать пятый), — сказал он ласково, и после этого, вполне уверенный,
что с таким точным указанием нельзя уже сбиться, побежал по своему спешному делу, а Матвей
подумал, оглянулся и, подойдя к ближайшему дому, позвонил. Дверь отворила незнакомая женщина с лицом в морщинах и с черными буклями по бокам головы. Она что-то сердито спросила — и захлопнула дверь.
На углу он
подумал,
что надо повернуть, и он повернул, опять повернул и, увидя фонтан, мимо которого, как ему казалось, они проходили час назад, повернул еще раз.
Матвей сначала противился, а потом
подумал,
что всякие есть обычаи на свете, пожалуй, как бы негр не обиделся.
Лозинский вздохнул полной грудью и стал жадными глазами искать полей с желтыми хлебами или лугов с зеленой травой. Он рассчитал,
что, по-нашему, теперь травы уже поспели для косьбы, а хлеба должны наливаться, и
думал про себя...
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный бег вагона манили невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему было теперь все равно. Только бы ехать,
чем дальше, тем лучше, не
думая ни о
чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Но человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно шевельнулся ему навстречу волк в своей клетке. Он
подумал,
что это тот, чей голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не тот самый, то, может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
Он исчез, и шаги его стали стихать… Матвей быстро приподнялся на локте с каким-то испугом. «Уходит, —
подумал он. — А
что же будет дальше…» И ему захотелось вернуть этого человека. Но потом он
подумал,
что вернуть нельзя, да и незачем. Все равно — не поймет ни слова.
Матвей
думал,
что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел,
что за музыкой идут — сначала рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все такие же пиджаки, такие же мятые шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей двигались вместе с толпой…