Неточные совпадения
— Но разве ты полагаешь,
что влюбленный человек не
думает ни о
чем другом, кроме любви своей? Нет, Зарецкой! Прежде,
чем я влюбился, я был уже русским…
Несколько раз я ошибался и
думал,
что дело идет не об отечестве нашем, а о какой-нибудь французской провинции.
С первого взгляда можно было
подумать,
что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть ему в лицо, чтоб увериться в противном.
— Постойте, постойте! — продолжал Степан Кондратьевич. — Этим дело не кончилось. Все наше войско двинулось вперед, конница бросилась на неприятельскую пехоту, и
что ж?.. Как бы вы
думали?.. Турки построились в каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!..
Что, сударь, когда это бывало?
— Не потому ли вы это
думаете, — отвечал он, —
что Веллингтону удалось взять обманом Бадаиос? Не беспокойтесь, он дорого за это заплатит.
— Как, сударь! и вы
думаете,
что все европейские государи…
— Тише, не шумите, а не то я
подумаю,
что вы трус и хотите отделаться одним криком. Послушайте!..
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было
подумать,
что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало,
что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к
чему не служат.
— Вот как трудно быть уверену в будущем, — сказал Рославлев, выходя с своим приятелем из трактира. —
Думал ли этот офицер,
что он встретит в рублевой ресторации человека, с которым, может быть, завтра должен резаться.
— Но неужели вы
думаете,
что это могло случиться, когда бы нашим войском командовал сам Наполеон?
— Да неужели вы
думаете, сударь,
что ваш Петербург может назваться европейским городом?
— А
что всего любопытнее, — продолжал Радугин, — так это то,
что, по рассказам, громче всех кричали: «Ай да молодец! спасибо ему!» — как вы
думаете, кто? Мужики? Нет, сударь! порядочные и очень порядочные люди!
— Дерзость или нет, этого мы не знаем; дело только в том,
что карета, я
думаю, лежит и теперь еще на боку!
— А
что ты
думаешь, сестра? Конечно! ты молодая вдова, русская барыня, он француз, любезен, человек не старый; в самом деле, это очень будет прилично. Ступай, матушка, ступай!..
— Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь, ты не можешь усомниться в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал в четвертом для того, чтоб проводить тебя до «Средней рогатки», до которой мы, я
думаю, часа два ехали. С
чего взяли,
что этот скверный трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал! Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ;
что и говорить, славная нация! А как
подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
— Господин офицер! — продолжал иностранец, — если жалость вам неизвестна, то
подумайте, по крайней мере,
что вы хотите отправлять в эту минуту должность палача.
— Вестимо. Вот нынче ночью я повез на тройке, в Подсолнечное, какого-то барина; не успел еще за околицу выехать, а он и ну понукать; так, знашь ты, кричма и кричит, как за язык повешенный. Пошел, да пошел! «Как-ста не так, —
подумал я про себя, — вишь, какой прыткой! Нет, барин, погоди! Животы-та не твои, как их поморишь, так и почты не на
чем справлять будет». Он ну кричать громче, а я ну ехать тише!
И за
что бы,
подумаешь, французам с нами ссориться?
— Но разве вы
думаете,
что с нами желают драться французские модные торговки и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.
— Конечно, батюшка-с, конечно; только — не взыщите на мою простоту — мне сдается,
что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не
думал,
что его примут с хлебом да с солью.
Ну, а как ему этого не
подумать, когда первые люди в России, родовые дворяне, только
что, прости господи! не молятся по-французски.
— Я могу вас уверить,
что много есть дворян, которые
думают почти то же самое.
И все так станут
думать, как тяжко придет; а впрочем, и теперь,
что бога гневить, есть русские дворяне, которые не совсем еще обыноземились.
— Терешка! — сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь Рославлеву, — ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед был готов. Ну, любезные! — продолжал он, обращаясь к Рославлеву, — не
думал я сегодня заполевать такого зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило,
что ты прежде недели не будешь. Как они обрадуются!
Вот я
подумал,
подумал, да и отрепортовал,
что у меня в городе квадратной сажени не имеется и чтоб благоволили мне из губернии доставить образцовую.
— А я так
думаю, — сказала Лидина, —
что это несчастие случилось оттого,
что у вас в России нет ничего порядочного: дороги скверные, а мосты!.. Dieu! quelle abomination! [Боже! Какая мерзость! (франц.)] Если б вы были во Франции и посмотрели…
— Ах, это ты? — сказала Оленька. — Как ты меня испугала! Я
думала,
что ты гуляешь по саду с твоим женихом.
— В Москву, к кузине Еме. Она, верно,
думает,
что ты уже замужем.
— Так зачем же ты это делаешь? Для
чего заставляешь жениха твоего
думать,
что ты своенравна, прихотлива,
что ты забавляешься его досадою и огорчением?
Подумай, мой друг! он не всегда останется женихом, и если муж не забудет о том,
что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же, как ты, употреблять во зло власть свою…
— Между тобой и женихом твоим. Не
думаешь ли,
что он будет досадовать, если ты переменишь твое решение? Я, право, не узнаю тебя, Полина; ты с некоторого времени стала так странна, так причудлива!.. Не упрямься, мой друг!
Подумай, как ты огорчишь этим маменьку, как это неприятно будет Сурскому, как рассердится дядюшка…
Подумай,
что твое упрямство может стоить мне жизни!
— Прости меня! — сказала Полина, бросившись на шею к сестре своей. — Я не должна была скрывать от тебя… Безумная!.. я
думала,
что эта тайна умрет вместе со мною…
что никто в целом мире… Ах, Оленька! я боялась даже тебя!..
— А
что ты
думаешь, любезный! Постой-ка… в самом деле!.. Эй, Трошка! Дворецкого, проворней!
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне,
что говорят о войне с французами. И как вы
думаете? ей пришло в голову,
что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
— Но я желал бы также знать,
что думаете вы?
— Война! — повторила Полина, покачав печально головою. — Ах! когда люди станут
думать,
что они все братья,
что слава, честь, лавры, все эти пустые слова не стоят и одной капли человеческой крови. Война! Боже мой!.. И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?..
Мало-помалу, привыкая
думать,
что эти пришлецы созданы так же, как и мы, по образу и по подобию божию, мы постепенно доходим до того,
что начинаем перенимать не только их познания, но даже и обычаи; и тогда наступает для нас вторая эпоха.
Мы
думаем,
что только одно рабское подражание может нас сблизить с просвещенными народами, и если в это время между нас родится гений, то не мы, а разве иностранцы отдадут ему справедливость; это эпоха полупросвещения.
Как ты
думаешь, Рославлев? не лучше ли и нам не сердиться на наших полупросвещенных умниц, а говорить про себя: «
Что еще на них взыскивать — дети! как подрастут, так поумнеют!» Но вот, кажется, идет хозяин.
— Так ты
думаешь,
что я могу сказать?..
Все это должно ободрять нас; однако же я
думаю,
что без народной войны дело не обойдется.
— Уж и навсегда, мой друг? — сказал Сурской. — Конечно, за жизнь военного человека ручаться нельзя; но почему же
думать,
что непременно ты?..
— А
что ты
думаешь? — примолвил Ижорской, — его на это станет.
— Я уверен, — сказал предводитель, —
что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам тому, кто станет
думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.
Рядом с ним сидел другой офицер в сюртуке, с золотым аксельбантом; он смотрел пристально на медный чайник, который стоял на углях, но, вероятно,
думал совершенно о другом, потому
что вовсе не замечал,
что чай давно кипел и несколько уже раз начинал выливаться из чайника.
— Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец,
думать о Полине.
Что в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а останешься жив, так самому будет веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье под Смоленском ты, верно, представлен.
— Но если и мои письма пропадают? Если она
думает,
что я убит?
— А реляции-то [донесения.] на
что, мой друг? Дерись почаще так, как ты дрался сегодня поутру, так невеста твоя из каждых газет узнает,
что ты жив. Это, мой друг, одна переписка, которую теперь мы можем вести с нашими приятелями. А впрочем, если она будет
думать,
что тебя убили, так и это не беда; больше обрадуется и крепче обнимет, когда увидит тебя живого.
— Но почему ты
думаешь,
что одна эта мысль не убьет ее?