Неточные совпадения
Во весь обед, хоть бы он
раз встал да обошел гостей, да припросил, чтобы больше кушали и
пили; и, коли правду сказать, так и около себя сидящих не просил о том, сам же кушал все исправно.
Что бы мы не делили между собой, раздел всегда оканчивался ссорою и в пользу одного из нас, что заставило горбунчика-Павлусю сказать один
раз при подобном разделе:"Ах, душечки, братцы и сестрицы! Когда бы вы скорее все померли, чтобы мне не с кем
было делиться и ссориться!".
Ну, не наше дело рассуждать, а знает про то кофейный шелковый платок, который не
раз в таком случае слетал с маменькиной головы, несмотря на то, что навязан
был на подкапок из синей сахарной бумаги.
Пан полковник
был политичен. Он, не
пивши, держал чарку, пока все не налили себе, и тогда принялся
пить. Все гости смотрели на него: и если бы он выкушал всю чарку
разом, то и они
выпили бы так же; но как полковник кушал, прихлебывая, то и они и не смели
выпивать прежде его. Когда он изволил морщиться, показывая крепость выкушанной водки, или цмокать губами, любуясь вкусом водки, то и они все делали то же из угождения его ясновельможности.
Выкушав также до дна и сей кубок, пан полковник обнимает батеньку, а они, поймав ручку его, цалуют несколько
раз и благодарят в отборных, униженных выражениях за сделанную отличную честь своим посещением и проч.; а маменька, также ухитряся, схватила другую ручку пана полковника и, цалуя, извиняются, что не могли прилично угостить нашего гостя, проморили его целый день голодом, потому что все недостойно
было такой особы и проч.
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько
раз по обычаю дьячков, сказал:"Вельможные паны и благодетели! Премудрость чтения и писания не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего, как его сын, так и все происшедшие от них народы и языки не иначе начинали посылать детей в школу, как на пророка Наума, еже
есть первого декемвриа; в иной же день начало не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
При первом
разе, когда он нарушил свое условие с маменькою, то
есть когда положил меня на ослон (скамейку)… ох! и теперь помню, как это больно!..
Узнав о моей жалобе, пан Кнышевский взял свои меры. Всякий
раз, когда надо мною производилось действие, он заставлял читающего ученика повторять чтение несколько
раз, крича:"Как, как? Я не расслышал. Повтори, чадо! Еще прочти". И во все это время, когда заповедь повторяли, а иногда «пятерили», он учащал удары мелкою дробью, как барабанщик по барабану… Ему шутки — он называл это «глумлением» — но каково
было мне? Ясно, что маменькин холст пошел задаром!
— Стол вместе с нами всегда, — рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому что сами видели, что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц
раз позволение проездиться на таратайке к знакомым священникам, не далее семи верст. С моих плеч черкеска, какая бы ни
была, и по пяти рублей от хлопца, то
есть пятнадцать рублей в год.
Домине Галушкинский погрузился в размышления и, надумавшись и кашлянувши несколько
раз, сказал решительно:"Видите ли, грамматика сама по себе, и она
есть грамматика! а пиитика сама по себе, и она уже
есть пиитика, а отнюдь не грамматика. Понял ли?" — спросил он, возвыся голос и поглядев на нас с самодовольством.
В другой
раз Петруся, принявшись умствовать, находил в грамматике неполноту и полагал, что нужно добавить еще одну часть речи: брань — так он витийствовал и принялся в примерах высчитывать всевозможные брани и ругательства нарицательные и положительные, знаемые им во всех родах, свойствах и оборотах, и спрашивал:"К какой части речи это принадлежит? Оно-де не имя, не местоимение, не предлог и даже не междометие, следовательно, особая часть речи должна
быть прибавлена".
Ей дано
было подробное наставление — и все это от нежнейшей маменьки нашей — чем и по скольку
раз в день кормить нас.
Раз только я
пила у своей кумы Алены Васильевны — да тьфу!
Уж такие батенька
были, что это страх! как на них найдет. За безделицу подчас так разлютуются, что только держись. Никому спуска нет. А в другой
раз — так и ничего. Это
было по комплекции их: хоть и за дело, так тише мокрой курицы: сидят себе, да только глазами хлопают. Тогда-то маменька могли им всю правду высказывать, а они в ответ только рукою машут.
А того батенька и не рассудили, что это
были святки, праздники — какое тут учение? можно ли заниматься делом? надобно гулять, должно веселиться; святки
раз в году; не промориться же в такие дни над книгами! чудные эти старики! им как придет какая мысль, так они и держатся ее, — так и батенька поступили теперь: укрепясь в этой мысли, начали раздражаться гневом все более и более, и придумывали, как наказать детей?
Она, когда,
было, скажет, что больной не выздоровеет, а умрет, то как
раз так и случится.
Но маменька
были себе на уме: не вдруг поддавалися батеньке, а
раз десять, заметив выказывающийся из-за дверей батенькин нос — у батеньки
был очень большой нос — они, бывало, тогда только спросят:"А чего вы, Мирон Осипович? Не желаете ли чего?"
Его высокоблагородие сколько
раз обещал пожаловать меня полным капралом, если я
буду исправен и перейму все.
Вот голова
была! я не знал, в каких училищах он учился, только в десять
раз был умнее домине Галушкинского, который, бывало, пяти слов не напишет, не исчернивши пол-листа бумаги.
Уже в четвертый
раз брал я билет — что делал всегда, как выходил из театра — четвертый
раз платил полтора рубля, что мне очень досадно
было, и я не вытерпел, спросил у купчика, продающего билеты:"Скоро ли вы нас распустите? Долго ли вам мучить нас?"
Начался однако же театр. Вот театр, так театр, — я вам скажу! В этот
раз я не
был олухом, как вчера; я, по совету моего приятеля, смотрел и занимался только тем, за что деньги заплатил, то
есть театром; и, правду сказать,
было чем заняться и нахохотаться.
Один
раз повез меня к судьям, у коих
было мое дело, без надобности, а так, для блезиру, напоказ.
Скажу без лести, многие на меня посматривали, и тут я должен
был проходить несколько
раз мимо тех же окон, но предмет страсти моей скрывался, а на ее место выходил слуга, и, без всякой политики, говорил, чтобы я перестал глазеть на окна, а шел бы своею дорогою, иначе… ну, чего скрывать петербургскую грубость?.. иначе, — говорит, — вас прогонят палкою.
Они, полагая, что
есть нечто важное, при всех распечатывают: прочтя несколько
раз, бледнеют, комкают письмо, бросаются схватить посланного, но его и духу нет, словно исчез.
Нарушилось
было наше веселье умными изобретениями брата Петруся. Вдруг, среди скоков, раздался громкий звук от рогов, в которые брат приказал трубить внизу. Но некоторые из бывших тут гостей, приятелей его, пошли к нему и убедили его умолкнуть — что он и сделал, к немалому удовольствию общему. Хорошо, что унятие рогов на сей
раз не стоило мне ничего. Если бы не приятели его, то я бы должен
был итти к нему и купить у него тишину.
Правда, правда, тысячу
раз правда твоя, господин мусье! Ну, что
было бы из меня, если бы я продолжал военную службу? Мучился бы, изнемогал, а все бы не дошел выше господина капрала. Теперь же — даже губернатором могу
быть! Состояние у меня отличное, могу найти двух-трех с большими познаниями людей,
буду им платить щедро и служил бы отлично. Подите же вы с теперешнею молодежью! И слышать не хотят. Все бы им самим служить, не как предки наши… Портится свет!