Неточные совпадения
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо
не в силах создать музыки ассонансов
и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что
думаю — точнее, что мы
думаем (именно так: мы,
и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это
не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю
и знаю.
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак»
и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь так же будете глядеть
и вы, когда я скажу вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны
не был за Зеленой Стеною.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь
думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве
не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем
и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом.
Думаю, я искал:
не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп — милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые
и острые зубы, похоже… нет,
не то. Нынче вечером, в 21, О придет ко мне — желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
Через 5 минут мы были уже на аэро. Синяя майская майолика неба
и легкое солнце на своем золотом аэро жужжит следом за нами,
не обгоняя
и не отставая. Но там, впереди, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки старинного «купидона»,
и это как-то мешает. Переднее окошко поднято, ветер, сохнут губы, поневоле их все время облизываешь
и все время
думаешь о губах.
—
И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились… (опять опущенная штора глаз). — Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии,
не правда ли?
Я знал: прочтенное ею письмо — должно еще пройти через Бюро Хранителей (
думаю, излишне объяснять этот естественный порядок)
и не позже 12 будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке «Интеграла» я никак
не мог сосредоточиться —
и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной никогда
не бывало.
— Да. Ну, я так
и думала: что-нибудь вам должно было помешать — все равно что (острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы — в моих руках. Вы помните: «Всякий нумер, в течение 48 часов
не заявивший Бюро, считается…»
Раньше мне это как-то никогда
не приходило в голову — но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там — в чреве земли. Но никогда
не думаем об этом.
И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели…
Ну еще бы
не понять. Помню, я
подумал: «Такая у него нелепая, асимметричная внешность
и такой правильно мыслящий ум».
И оттого он так близок мне — настоящему мне (я все же считаю прежнего себя — настоящим, все теперешнее — это, конечно, только болезнь).
В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя за спиной, я наслаждался сонетом, озаглавленным «Счастье».
Думаю —
не ошибусь, если скажу, что это редкая по красоте
и глубине мысли вещь. Вот первые четыре строчки...
И разве
не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки — стали
думать о какой-то свободе, т. е. ясно — об ошибке?
Я
думал: как могло случиться, что древним
не бросалась в глаза вся нелепость их литературы
и поэзии.
Что?
Не может быть! Я читаю еще раз — перепрыгиваю через строчки: «Талон…
и непременно спустите шторы, как будто я
и в самом деле у вас… Мне необходимо, чтобы
думали, что я… мне очень, очень жаль…»
Домой — по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю — как часы.
И стрелки во мне — сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там
думал: она — у меня. А мне нужна она,
и что мне за дело до ее «нужно». Я
не хочу быть чужими шторами —
не хочу,
и все.
Первая мысль — кинуться туда
и крикнуть ей: «Почему ты сегодня с ним? Почему
не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки
и ноги; стиснув зубы, я железно сидел,
не спуская глаз. Как сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню,
подумал: «Если от нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что — »
Вероятно, у каждого из проходивших мимо была мысль: «Если подойду я, один из всех, —
не подумает ли он: я в чем-нибудь виноват
и именно потому хочу…»
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон,
и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, — я
думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть —
и чего уже
не будет… да,
не будет!..
— Я каждую ночь… Я
не могу — если меня вылечат… Я каждую ночь — одна, в темноте
думаю о нем — какой он будет, как я его буду… Мне же нечем тогда жить — понимаете?
И вы должны — вы должны…
Небо — пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха — тонкое — страшно притронуться: сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью.
И такое — во мне: нельзя
думать,
не надо
думать,
не надо
думать, иначе —
И я
не думал, даже, может быть,
не видел по-настоящему, а только регистрировал. Вот на мостовой — откуда-то ветки, листья на них зеленые, янтарные, малиновые. Вот наверху — перекрещиваясь, мечутся птицы
и аэро. Вот — головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает, жужжит…
Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая
и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь — по чьей-то иронии — все оставалось прежним, прекрасным.
И подумать: все это — осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом — будут только «мифы»…
Неточные совпадения
Городничий. Что, Анна Андреевна? а?
Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе
и во сне
не виделось — просто из какой-нибудь городничихи
и вдруг; фу-ты, канальство! с каким дьяволом породнилась!
Я даже
думаю (берет его под руку
и отводит в сторону),я даже
думаю,
не было ли на меня какого-нибудь доноса.
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе
не будет времени
думать об этом.
И как можно
и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает,
не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою… Он
думает, что, как ему, мужику, ничего, если
не поесть день, так
и другим тоже. Вот новости!