Неточные совпадения
4. Предоставляя полное право читателям обвинять меня, если мои русские
не походят на современных с
нами русских 1812 года, я прошу, однако же,
не гневаться на меня за то, что они
не все добры, умны и любезны, или наоборот:
не смеяться над моим патриотизмом, если между моих русских найдется много умных, любезных и даже истинно просвещенных людей.
— А ты первым в шалостях. Никогда
не забуду, как однажды ты вздумал передразнить одного из наших учителей, вскарабкался на кафедру и начал: «
Мы говорили до сего о вавилонском столпотворении, государи мои; теперь, с позволения сказать, обратимся к основанию Ассирийской империи».
Не беспокойся, Наполеон умен; поверь, он знает, что
мы народ непросвещенный, северные варвары и терпеть
не можем незваных гостей.
— Послушай, мой милой, я
не приглашаю тебя к себе: ты знаешь, у меня нет и повара.
Мы отобедаем в ресторации.
Представь себе, что и у
нас так же отберут ложки — для того, чтоб
мы ошибкою
не положили их в карман.
Мы оба с Ленским чуть
не умерли со смеху.
— Так-с!.. да старое-то
мы знаем;
не слышно ли чего-нибудь поновее?
— Говорят так, а впрочем,
не наше дело. Слух также идет, что будто б
нас… то есть их побили под Бухарестом. Тысяч тридцать наших легло.
— Разумеется. Когда ж
мы проигрываем, батюшка?
Мы, изволите видеть, государь мой, всегда побиваем других; а
нас — боже сохрани! —
нас никто
не бьет!
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино:
не тот, так другой; дело в том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно,
мы и теперь пожаловаться
не можем, — у
нас есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и то сказать, нынешние турки
не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
Слышно также, что будто бы султан
не больно подается на мировую и требует от
нас Одессы…
Конечно,
не наше дело… а жаль… город торговой… портовой… и чего
нам стоила эта скороспелка Одесса!
Мы, французы, любим пожить весело, сыплем деньгами,
мы щедры, великодушны, и там, где
нас принимают с ласкою, никто
не пожалуется на бедность, но если
мы вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем появлении.
— Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин… как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
не нравится, то…
не угодно ли сюда к сторонке:
нам этак ловчее будет познакомиться.
Французы и до сих пор
не признают
нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют водку и любят, чтобы мужья их били.
Мы от их слов татарами
не сделаемся; в Крыму
не будет холодно; мужья
не станут бить своих жен, и, верно, наши дамы, в угодность французским вояжерам [путешественникам (франц.)],
не разрешат на водку, которую, впрочем,
мы могли бы называть ликером, точно так же, как называется ресторациею харчевня, в которой
мы обедали.
Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что
нам не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
Нет, господин барон! если
мы и нуждаемся в профессорах, то, вероятно,
не в тех, которых все достоинства состоят в личной храбрости, а познания — в уменье скоро заряжать ружье и метко попадать в цель.
— Дерзость или нет, этого
мы не знаем; дело только в том, что карета, я думаю, лежит и теперь еще на боку!
— Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь, ты
не можешь усомниться в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал в четвертом для того, чтоб проводить тебя до «Средней рогатки», до которой
мы, я думаю, часа два ехали. С чего взяли, что этот скверный трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал! Ну, право,
мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
— Скажи, пожалуйста, Александр, — спросил Рославлев, — давно ли ты сделался такой неженкой? Когда
мы служили с тобой вместе, ты
не знал устали и готов был по целым суткам
не сходить с коня.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я
не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит
нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у
нас будет война, я пойду опять в гусары.
— Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то
не расстанешься с нею и в Париже. Когда
мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе нашей какую-то несносную пустоту…
— Конечно, мой друг! тебе все-таки приличнее быть ее мужем, чем всякому другому; ты бледен, задумчив, в глазах твоих есть также что-то туманное, неземное. Вот я, с моей румяной и веселой рожей, вовсе бы для нее
не годился. Но, кажется, за
нами пришли? Что? Завтрак готов?
— За что
мы деремся?.. — перервал офицер. — Да так, мне надоела физиономия вашего приятеля. Отмеривай пять шагов, — продолжал он, обращаясь к кавалеристу, —
Не угодно ли и вам потрудиться?
— О, если вы непременно хотите… Помоги ему, братец, дотащить до дрожек этого храбреца. А с вами, сударь,
мы сейчас разделаемся. Русской, который заступается за француза, ничем его
не лучше. Вот порох и пули. Потрудитесь зарядить ваши пистолеты.
Не беспокойтесь! они покроют пеплом всю Россию и станут хвастаться своим великодушием; а если
мы придем во Францию и будем вести себя смирнее, чем собственные их войска, то они и тогда
не перестанут называть
нас варварами.
Не скоро прояснилось в душе его, потрясенной ужасной сценою, которой он был свидетелем; но, наконец, образ Полины, надежда скорого свидания и усладительная мысль, что с каждым шагом уменьшается пространство, их разделяющее, рассеяли грусть его, и будущее предстало пред ним во всем очаровательном своем блеске — обманчивом и ложном, но необходимом для
нас, жалких детей земли, почти всегда обманутых надеждою и всегда готовых снова надеяться.
— Ну, хорошо, братец! Говорят, что у
нас почта хороша. Боже мой! Да
не приведи господи никакому христианину ездить на почтовых! Что это?.. едешь, едешь…
— Да, слышь ты, глупая голова! Ведь за морем извозчики и все так делают; мне уж третьего дня об этом порассказали. Ну, вот
мы отъехали этак верст пяток с небольшим, как вдруг — батюшки светы! мой седок как подымется да учнет ругаться: я, дескать, на тебя, разбойника, смотрителю пожалуюсь. «Эк-ста чем угрозил! — сказал я. — Нет, барин, смотрителем
нас не испугаешь». Я ему, ребята, на прошлой неделе снес гуся да полсотни яиц.
У
нас ямщик прогоны-то берет
не по-вашему — по полтине на версту; едет как душе угодно: дадут на водку — пошел рысцой; нет — так и шагом; а проезжий, хоть генерал будь какой,
не смей до него и дотронуться.
У
нас мужик и шапки ни перед кем
не ломает; знай себе одного Бонапарта, да и все тут!» — «А кто этот Бонапарт, батюшка?» — спросил я.
Барам-то вашим это вовсе
не по сердцу; да вы на них
не смотрите; они, пожалуй, наговорят вам турусы на колесах: и то и се, и басурманы-та
мы… —
не верьте! а встречайте-ка
нас, как
мы придем, с хлебом да с солью».
Если уж господь бог нашлет на
нас каку невзгоду, так пускай же свои собаки грызутся, а чужие
не мешайся.
— Что, брат, — отвечал Андрей, почесывая в голове, — оно бы и так, да, слышь ты, он баил, что исправников
не будет и бары-то
не станут над
нами ломаться.
— Ах ты, дурачина, дурачина! — перервал старик, — да разве без старших жить можно?
Мы покорны судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется. Глупая голова! как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто
не станет.
— Вестимо, так, — сказал извозчик в армяке. — Да вот что, дядя Савельич, кабы поборов-та с
нас не было?
— Эх, Ваня, Ваня! Да есть ли земля, где б поборов
не было? Что вы верите этим нехристям; теперь-то они так говорят, а дай Бонапарту до
нас добраться, так последнюю рубаху стащит; да еще заберет всех молодых парней и ушлет их за тридевять земель в тридесятое государство.
— Видно, брат, земля голодная — есть нечего. Кабы
не голод, так черт ли кого потащит на чужую сторону! а посмотри-ка, сколько их к
нам наехало: чутьем знают, проклятые, где хлебец есть.
— Да, да! толкуй себе! — перервал Андрей, — что, чай, у
нас хорошо?.. От одной гонки свету божьего
не взвидишь. Ну, пусть у них кормы дороже, да зато и езда-то какая? А у
нас?.. скачи себе сломя голову.
— Что ты, дядя? — перервал ямщик в армяке, —
не все в Андрея: и
мы прокатим
не хуже другого.
Мы держимся старины: взял прогоны, выпил на гривнягу, да и будет; а ты так нет, как барин — норовишь все в трактир: давай чаю, заморской водки, того-сего, всякой лихой болести; а там хвать, хвать, ан и сенца
не на что купить.
—
Не беспокойтесь,
нам обоим будет просторно.
Им ли
не житье, хоть, примером сказать, у
нас в Москве?
Бояр наших,
не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, —
не осудите, батюшка! — кругом обирают, а
нас, беззащитных, в разор разорили!
Ну, как бы после этого им
не жить с
нами в ладу?
— Но разве вы думаете, что с
нами желают драться французские модные торговки и учители? Поверьте, они
не менее вашего боятся войны.
— Конечно, батюшка-с, конечно; только —
не взыщите на мою простоту — мне сдается, что и Наполеон-та
не затеял бы к
нам идти, если б
не думал, что его примут с хлебом да с солью.
Спору нет, батюшка, если дело до чего дойдет, то благородное русское дворянство себя покажет — постоит за матушку святую Русь и даже ради Кузнецкого моста французов
не помилует; да они-то, проклятые, успеют у
нас накутить в один месяц столько, что и годами
не поправить…