Неточные совпадения
Я не помню, что
я еще
говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым голосом.
«Но зачем же, — думал
я, — старик, умирая,
говорил про Шестую линию и про Васильевский остров?
Наташа
говорит, что
я был тогда такой нескладный, такой долговязый и что на
меня без смеху смотреть нельзя было.
У Ихменевых
я об этом ничего не
говорил; они же чуть со
мной не поссорились за то, что
я живу праздно, то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
Ну как в самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал,
говорил, что места
мне не дают, а что
я ищу из всех сил.
Я, брат, только не умею выразиться, но ты
меня понимаешь; любя
говорю.
Слог бы
я выправил:
я ведь хвалю, а что ни
говори, все-таки мало возвышенного…
— Ну, ну, хорошо, хорошо!
Я ведь так, спроста
говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, —
я, вот видишь ли, Ваня, любя
говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Эдак, знаешь, бледные они,
говорят, бывают, поэты-то, ну и с волосами такими, и в глазах эдак что-то… знаешь, там Гете какой-нибудь или проч.…
я это в «Аббаддонне» читал… а что?
Я ведь не к тому
говорил…
И как теперь вижу:
говорит она
мне, а в глазах ее видна и другая забота, та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
Мы печально шли по набережной.
Я не мог
говорить;
я соображал, размышлял и потерялся совершенно. Голова у
меня закружилась.
Мне казалось это так безобразно, так невозможно!
— Нет, но… но
я не верю; этого быть не может!.. — отвечал
я, не помня, что
говорю.
Ведь
я уже не
говорю, чего стоит им обоим тебя потерять навеки!
Я уж и
говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни, что отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!
Она молчала; наконец, взглянула на
меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что
я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце.
Я понял, чего стоило ей ее решение и как
я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами;
я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал
говорить...
— Ах, как
мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж
я, и не спрошу! Все о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Он, правда,
говорил, да
я и сама…
— Алеша же все и рассказал, недавно. Он
мне сам
говорил, что все это рассказал отцу.
— Да ведь он
мне сам
говорил.
Что если ты правду про него сейчас
говорил (
я никогда этого не
говорил), что он только обманывает
меня и только кажется таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
— Наташа, — сказал
я, — одного только
я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас
говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю
я такой любви.
Сама
говорю, что низость, а если он бросит
меня,
я побегу за ним на край света, хоть и отталкивать, хоть и прогонять
меня будет.
— Не вините и
меня. Как давно хотел
я вас обнять как родного брата; как много она
мне про вас
говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что
я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту; то же самое и она
мне говорила.
— Вы
говорите: брак. Когда же вы обвенчаетесь? — спросил
я, взглянув на Наташу.
Если б вы только знали, сколько она
мне говорит хорошего!
А впрочем, вы, кажется, и правы:
я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так
мне и Наташа
говорит; это, впрочем,
мне и все
говорят; какой же
я буду писатель?
Если б вы знали, как он мягко со
мной говорил сегодня, убеждал
меня!
Она силилась
мне что-то сказать; даже начала
говорить и вдруг упала в обморок.
Появившись, она стала на пороге и долго смотрела на
меня с изумлением, доходившим до столбняка; наконец тихо, медленно ступила два шага вперед и остановилась передо
мною, все еще не
говоря ни слова.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал
я. —
Я так испугал тебя;
я виноват. Дедушка, когда умирал,
говорил о тебе; это были последние его слова… У
меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он
говорил, что в Шестой линии…
— Да ведь он уже умер, в чахотке.
Я вам, кажется, уж и
говорил об этом.
— Ты ведь
говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то,
я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Так ты
поговори с ней, эдак знаешь, не от
меня, а как бы с своей стороны… урезонь ее… понимаешь?
Ведь Николай-то Сергеич все уж узнал, сердце
мне говорит, что узнал.
Я было то да се, а он чуть было не закричал на
меня, а потом словно жалко ему стало,
говорит: денег мало.
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый,
я всегда это
говорила, — начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он в новой-то нашел, удивляюсь!
—
Я слышал, Анна Андреевна, — возразил
я, — что эта невеста очаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про нее то же
говорила…
Сколько раз
я заикалась
говорить ему издалека, чтоб простил-то; прямо-то не смею, так издалека, ловким этаким манером заговаривала.
Нет,
говорит, ты, князь, сам на
мне женись, а не бывать моей падчерице за Алешей.
А то что,
говорит, за
меня замуж тебе идти?
Говорю с ней вслух, когда одна остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто она
мне ответила, и еще спрошу.
— Слышал, Анна Андреевна,
говорил он
мне, что будто вы оба надумались и согласились взять бедную девочку, сиротку, на воспитание. Правда ли это?
Что он обо
мне дорогой
говорил с вами?
Он
говорил про свой процесс с князем; этот процесс все еще тянулся, но принимал самое худое направление для Николая Сергеича.
Я молчал, не зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на
меня.
— Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело
говоришь.
Я так и думал. Брошу все и уеду.
— Видишь, Ваня, — сказал он вдруг, —
мне жаль,
мне не хотелось бы
говорить, но пришло такое время, и
я должен объясниться откровенно, без закорючек, как следует всякому прямому человеку… понимаешь, Ваня?