Неточные совпадения
«Может, впрочем, она
и всегда такая, да я в тот раз
не заметил», —
подумал он с неприятным чувством.
Квартирная хозяйка его две недели как уже перестала ему отпускать кушанье,
и он
не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею, хотя
и сидел без обеда.
Убей ее
и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству
и общему делу: как ты
думаешь,
не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван
и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него
не было, да
и в голову
не приходило ему зажигать. Он никогда
не мог припомнить:
думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб,
и с наслаждением догадался, что на диване можно
и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Но это еще были мелочи, о которых он
и думать не начинал, да
и некогда было.
Никак он
не мог, например, вообразить себе, что когда-нибудь он кончит
думать, встанет —
и просто пойдет туда…
«
И с чего взял я, —
думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту
не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Переведя дух
и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав
и оправив еще раз топор, он стал осторожно
и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но
и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то
не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь,
и в ней работали маляры, но те
и не поглядели. Он постоял,
подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем
не было, но… над ними еще два этажа».
Раскольников снял запор, приотворил дверь, ничего
не слышно,
и вдруг, совершенно уже
не думая, вышел, притворил как мог плотнее дверь за собой
и пустился вниз.
Правда, он
и не рассчитывал на вещи; он
думал, что будут одни только деньги, а потому
и не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь чему я рад? —
думал он. — Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван,
и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им,
и сон
и бред опять разом охватили его. Он забылся.
«Стало быть,
не оставил же еще совсем разум, стало быть, есть же соображение
и память, коли сам спохватился
и догадался! —
подумал он с торжеством, глубоко
и радостно вздохнув всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», —
и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
Он старался прицепиться к чему-нибудь
и о чем бы нибудь
думать, о совершенно постороннем, но это совсем
не удавалось.
«Денег? Каких денег? —
думал Раскольников, — но… стало быть, уж наверно
не то!»
И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Все с плеч слетело.
«А черт возьми это все! —
подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так
и началось, черт с ней
и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал
и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил
и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор
и это! Наплевать мне на них на всех, да
и на то, что я лебезил
и заигрывал! Совсем
не то! Совсем
не то!..»
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, —
подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением
и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать
и ждать: что будет дальше? «Кажется, я
не в бреду, —
думал он, — кажется, это в самом деле…»
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего
не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты
думаешь?
Больше я его на том
не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де
думал, что
не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я
и преставлю».
Об этом он
не имел
и понятия, да
и думать не хотел.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики
не обращали внимания на него
и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял,
подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
«Что ж, это исход! —
думал он, тихо
и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль
не скажу? Э… черт! Да
и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать
и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
В контору надо было идти все прямо
и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился,
подумал, поворотил в переулок
и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть
и выиграть время. Он шел
и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову
и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь
не был
и мимо
не проходил.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина
не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще
не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась
и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы
и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
— Да
и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной!
Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович,
не мог разве лучше вам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян
и потому… обругал;
не обращайте…
— А, понимаю, вы
думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их
и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он
не замечал.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей
не закрасить
и не загладить теперь никогда… а стало быть,
и думать об этом нечего, а потому явиться молча
и… исполнить свои обязанности… тоже молча,
и…
и не просить извинения,
и ничего
не говорить,
и…
и уж, конечно, теперь все погибло!»
Рассказ его жадно слушали; но когда он
думал, что уже кончил
и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось, что для них он как будто еще
и не начинал.
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами
и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке
и ужасно
не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», —
подумал Разумихин.
— Ах,
не знаете? А я
думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так
и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю…
Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Что бишь я еще хотел, — продолжал он, с усилием припоминая, — да: пожалуйста, маменька,
и ты, Дунечка,
не подумайте, что я
не хотел к вам сегодня первый прийти
и ждал вас первых.
«Стало быть,
не женихов подарок», —
подумал Разумихин
и неизвестно чему обрадовался.
«Лжет! —
думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться
не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они
и любят, точно ненавидят. О, как я… ненавижу их всех!»
Все это рисует человека
и…
не думаю, чтоб он тебя много ценил.
— А вот ты
не была снисходительна! — горячо
и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет,
и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые
и вспыльчивые, оба высокомерные
и оба великодушные… Ведь
не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как
подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце
и отнимется!
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу
и остаться, наконец, одной,
и там, идя, спеша, ни на кого
не глядя, ничего
не замечая,
думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
«Этому тоже надо Лазаря петь, —
думал он, бледнея
и с постукивающим сердцем, —
и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы
не петь. Усиленно ничего
не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль
не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
Соблазнительно ясно,
и думать не надо!
— А вы
думали нет? Подождите, я
и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем,
и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка. «О преступлении»… или как там у вас, забыл название,
не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
— Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче
и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем
не так глуп, как ты
думаешь…
Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем,
не очень
и, капельку
подумав еще, повернулся
и полез обратно в свою каморку.
«Старушонка вздор! —
думал он горячо
и порывисто, — старуха, пожалуй, что
и ошибка,
не в ней
и дело!
«Зачем тут салоп? —
подумал он, — ведь его прежде
не было…» Он подошел потихоньку
и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется.
То есть
не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном порядке
и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть
не бутылкой вина, да
и ничего другого
и обнаружить оно
не могло…
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел,
и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу,
думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел
и больше
не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» —
подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу
не приходило ему в голову: «что
подумает Разумихин, когда узнает?»
Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор
и прибавилось!..
— Просьба ваша, чтобы брата
не было при нашем свидании,
не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я
думаю, что это надо немедленно разъяснить
и вы должны помириться.
И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен
и будет просить у вас извинения.
— Я
думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее
не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я
и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет
и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
«Ей три дороги, —
думал он: — броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум
и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен
и, стало быть, жесток, а потому
и не мог
не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.
— Знаю
и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я
не прощения приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил
и когда Лизавета была жива, я это
подумал. Прощай. Руки
не давай. Завтра!
Ну кто же, скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья,
не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг
и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле
подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!